Свитер Бланка Бускетс После инсульта восьмидесятипятилетняя Долорс вынуждена поселиться у младшей дочери. Говорить она больше не может, но почему-то домочадцы дружно решили, что бабушка вместе с речью потеряла и слух, а заодно и способность здраво рассуждать. Что совершенно не соответствует действительности — Долорс прекрасно слышит все, о чем говорит между собой молодежь, привыкшая не обращать на ее присутствие никакого внимания, и узнает немало чужих секретов. Беда в том, что она не может вмешаться в конфликты, раздирающие изнутри внешне благополучную семью, не может помочь советом тем, кого любит. Но кое на что Долорс еще способна, и она принимается вязать свитер для внучки. Спинка, перед, рукава… Снует в руках крючок, в памяти всплывают картины прошлого, а рядом бурлит жизнь нового поколения с его ошибками и проблемами, мечтами и разочарованиями, изменами и любовью. бланка бускетс свитер Всем женщинам прошлого и настоящего, которые жили не как сонные мухи. Особенно — маме и бабушке Жулии. начало — Проходи, проходи! Родителей нет. Многозначительные смешки. — Дома только бабушка, она ничего не соображает. Проходи, говорю тебе! Стук входной двери. Шаги — теперь уже по паркету. Это половицы скрипят, они всегда скрипят. А вот хлопнула другая дверь — очевидно, в комнате у внучки. Ох, внучка, внучка! Старуха вздохнула и вернулась мыслями к свитеру, который задумала ей связать. Это будет сюрприз. Она попросит Леонор, чтобы та купила шерсти, и примется за работу. Уже давно она наблюдает за внучкой и видит, что та носит только майки, которые не доходят ей и до пупка, — это мода такая, демонстрировать пупок, и Сандра от нее не отстает. Еще она ходит с голыми плечами, потому что теперь, как видно, модно и плечи оголять. Вообще-то уже холодно — зима все-таки, и Леонор устала ругаться с дочерью по этому поводу, только слова отскакивают от той как от стенки горох. Сандре шестнадцать, а девочки в этом возрасте такие упрямые, словно внутри у них железный прут, который ни за что не согнуть. Чем больше ругается мать, тем больше та оголяется. Конечно, Леонор никогда не умела настоять на своем, но теперь, похоже, вовсе опустила руки и ведет себя так, будто ослепла или оглохла, словом, не видит и не слышит ничего вокруг, на лице — вечная гримаса усталости. Старуха рада бы сказать ей: расслабься, дочка! взгляни на мир по-другому! — но, ясное дело, сказать ничего не может. Так что приходится молча смотреть, как дочь медленно вянет, хотя до старости ей еще далеко, — боже мой, ей всего-то пятьдесят лет! — теперь в пятьдесят женщины еще молоды. Когда ей самой было столько, женщины в таком возрасте считались пожилыми. Тогда все смотрели на нее так, будто она уже свое отжила, будто бурлящая вокруг жизнь ее больше не касается и ей остается только наблюдать за ней со стороны. Неприятно, когда тебя так воспринимают. И теперь, когда Леонор маячит перед ней с кислым лицом, ей хочется сказать: пройдет время, и тебе самой покажется смешным, что ты так мучилась из-за каких-то пустяков, сущей ерунды, ведь все твои страдания — сплошная, как теперь говорят, виртуальность. Вот именно, виртуальность. Бабушка, виртуальный — это такой, который на самом деле не существует, хотя и кажется, что существует. Когда она потеряла речь, Марти сделал попытку приобщить ее ко всем этим компьютерным делам, — хотел ее развлечь при помощи этой машины. Оставь ее в покое, понизив голос, говорила ему Леонор, разве ты не видишь, что все это для нее — чистая фантастика? Бабушка вовсе не слабоумная и отлично соображает, я уверен, что у нее все получится и ей понравится; а если мы не будем ее развлекать, она просто засохнет в своем углу. Из угла до кровати, от кровати — в угол, шаркая ногами. Оставь ее в покое, настаивала дочь, она всем довольна, ей достаточно видеть, как мы ходим туда-сюда, разговариваем и все такое… А больше ей ничего и не надо. Да нет же, мама! Она отлично соображает, просто говорить не может. Марти упорно продолжал обучать ее азам информатики и, когда матери не было дома, подходил к старухе и начинал объяснять очередную диковинку: пойдем, бабушка, сядем за компьютер, увидишь, как это интересно! Он славный, ее внук, таких больше нет — чтобы были так же терпеливы, чтобы так смотрели на нее: не как на полоумную бабку, а как на обычного человека. Долорс охватывало приятное волнение, когда он помогал ей подняться и вел туда, где стоял этот чудной робот с экраном — не телевизор, а скорее кино, только маленькое, и видно в нем так хорошо, и краски такие яркие — а еще есть клавиши, как у пишущей машинки, только они так не стучат. На экране происходили неожиданные превращения и начинались всякие разноцветные чудеса. Марти начинал объяснять: видишь, бабуля, это — мышка, ее так называют, потому что она похожа на мышь — и формой, и хвостом, а если ты нажмешь вот сюда, то увидишь, что произойдет, — тут появится кот. И точно — на экране возникал котик, такой хорошенький, что она едва не плакала от умиления. Котофей бродил из одного места в другое, и прыгал, и смотрел на нее, и ходил, задрав хвост, и усаживался. Долорс сидела словно завороженная. Потом Марти говорил: ну, хватит забавляться с котом, попробуем что-нибудь посерьезнее, щелкал мышкой, и на экране возникали буквы и цифры, а кот исчезал. Старуху охватывало беспокойство. Куда делся кот, пыталась она спросить, но получалось только невнятное мычание, тогда она выхватывала мышку из руки внука и изо всех сил начинала жать на кнопки, но кот больше не появлялся — менялись лишь буквы и цифры. Марти смотрел на нее, а потом говорил: ладно, вижу, тебе больше по нраву кот, хоть ты — человек образованный и всегда любила узнавать что-то новое… Наверное, однажды наступает момент, когда хочется отдохнуть от учености, верно? Ладно, играй! Он оставлял ее развлекаться с забавным зверьком, который разгуливал вверх и вниз по всему экрану. Вот это и есть самая настоящая магия, думала старуха. Вот так-то, живешь-живешь и только на девятом десятке вдруг обнаруживаешь, что магия существует, и это при том, что всегда была скептиком и всему на свете находила рациональное объяснение. А теперь ничего не нужно объяснять, магия есть магия, она просто существует — и все. Это так же верно, как то, что существуют феи и ведьмы. Только находятся они, как сейчас говорят, в виртуальной реальности. Все переменилось, и манера называть вещи тоже. Внук расстроился и ушел. Через какое-то время он вернется, чтобы помочь ей доковылять до своего кресла в углу. Она сидит и улыбается — уж это-то ей доступно! — и знает, что Марти радуется, когда видит ее улыбку, улыбка — это ее способ говорить спасибо теперь, когда губы не могут произнести ни слова. Люблю, когда ты улыбаешься, бабушка! — подтверждает он. Но что это за странные звуки доносятся из комнаты внучки? Словно Сандра чем-то подавилась. Что там происходит? Ох, — внезапно Долорс все поняла. Неожиданно, конечно, но огорчаться нечему. Все это делают, и теперь, когда для этого не надо жениться, а тебе шестнадцать лет и ты живешь с родителями… Понятно, что Сандра пригласила этого мальчика — это точно молодой человек, она же слышала его голос, — когда дома нет ни Леонор, ни Жофре. И Марти нет. Никого нет. Только Сандра и загадочный мальчик в той комнате. Чем они там могут заниматься? Наверное, тем же, чем она сама занималась с Антони? Вот бы войти сейчас в комнату с сантиметром в руках и снять с внучки точную мерку для свитера, теперь, когда она без одежды, это удобнее всего. Долорс представила, как, шаркая, она внезапно входит в комнату с сантиметром, и рассмеялась. Понятно, что все будет совсем не так, как в тот день, когда застукали ее и Антони… Господи, до сих пор стыдно вспоминать! И какую бурю вызвала эта история… А Сандра и ее мальчик такой шум устроили, что только держись — ничего себе теперь детишки в шестнадцать лет! В свои шестнадцать она была сущим младенцем, ничего не знала о жизни, и монашки вбили ей в голову, что мальчики могут на нее только смотреть, но уж никак не прикасаться, потому что если прикоснутся, то она лишится очарования невинности. И никто не отваживался спросить, что это за очарование невинности такое, а монахиня, опустив веки, продолжала внушать, что это опасно, очень опасно, что за это можно заслужить вечную кару, что, конечно, покаяние на исповеди дарует благодать и отпущение грехов, однако есть грехи, которые Господь не прощает просто так, а ты-то ведь такая, какая есть, ты женщина, а женщины большие мастерицы совершать именно такие грехи. А потом обманывают мужчин. Как Ева со своим яблоком; гляди-ка, сколько времени прошло, а все это яблоко поминают. Мужчина — как яблоко, продолжала монахиня (была она на редкость уродлива, с кривым носом, который один только и торчал из-под накидки, укрывавшей ее почти до самых глаз). А вы знаете, что такое эти яблоки? Стоит их попробовать, так и утратишь рай навеки! К тому же в сердцевине самых сочных и красивых плодов живут черви. Здоровенные, отвратительные, жирные черви — такие, что вы и представить себе не можете. Монахиня вновь прикрыла глаза, а они переглядывались друг с дружкой и тихонько хихикали себе под нос, хотя в общем-то верили ей, а смеялись потому, что в их возрасте смех вызывало абсолютно все, ведь среди них почти не было старшеклассниц — в то время не так много девушек имели возможность получить среднее образование. Этот рассказ про яблоко запал им глубоко в душу. Долорс каждый раз, как видела мужчину, представляла себе яблоко — с красными блестящими боками, круглое, но не слишком аппетитное, поскольку она вообще не очень любила яблоки, — и, вспомнив поучения монахини, задумывалась, что за ужасный червяк сидит у него внутри. Понятно, что Сандру подобные проблемы не мучили, уж ей-то наверняка известно, что это за червяк такой, и вряд ли он показался ей столь ужасным, если судить по звукам, которые она издавала и которые свидетельствовали отнюдь не о страхе или отвращении. Должно быть, она от души наслаждается этим красным яблоком; Долорс вновь усмехнулась и первый раз в жизни задалась вопросом, откуда монахиня знала такие подробности об этом черве, коли блюла все обеты, ведь в те времена ни журналы, ни телевидение не обсуждали подобные вещи, да и вообще считалось непристойным обнажить даже локоть, не говоря уж о том, что выше, и только попав домой на каникулы, девочка могла соскрести с себя накопившуюся грязь — ведь в католическом интернате все, что выше локтя, находилось под запретом. Когда она сняла одежду, ей совсем не понравилось собственное немытое тело, да и пахло от нее соответственно. Нынче все наоборот, думала Долорс. Она представила себя тогдашнюю одетой так, как Сандра. Представила, что сказала бы монахиня — та, что рассказывала про яблоко и червя. Даже помыслить страшно, а впрочем, скорее всего, та ничего не сказала бы, только сообщила бы обо всем родителям, потом всем остальным и превратила бы ее в наглядный пример заблудшей овцы. И еще неизвестно, закончилась бы эта история только переселением в спальню для девочек из бедных семей, тех, что обшивали таких учениц, как она, и прислуживали им за столом, или нет. В самом деле, произойти могло все что угодно, если б ей вздумалось предстать перед монахиней — как ее звали, уже не вспомнить — в одной из тех маек, что совершенно безнаказанно носит Сандра. Иногда, конечно, внучке приходится облачаться в свитер с высоким воротником, — вроде того, что Долорс задумала связать, — например, когда она подхватила бронхит и Леонор так на нее кричала, что голос сорвала. Они шумели прямо у нее над ухом, не обращая внимания на то, что она сидит в столовой; никто никогда не принимает в расчет, что Долорс в комнате, как будто она мебель. Печально, когда тебя в упор не видят, но в этом есть и свои плюсы: ты получаешь возможность услышать то, чего обычно никто не слышит. Да, даже в самом тяжелом положении есть свои положительные стороны, и теперь, когда старая Долорс живет в доме дочери, она чувствует себя так, словно взирает на окружающее с крыши высокой колокольни и видит то, что недоступно другим. Например, в тот день, когда Леонор сцепилась с Сандрой из-за бронхита, который та подхватила, как утверждала Леонор, из-за пристрастия к «голым» майкам, Долорс, если б могла, посоветовала бы дочери оставить в покое простуду, насморк и температуру и обратить внимание на то, как Сандра питается. Потому что Сандра очень мало ест, а Леонор об этом понятия не имеет. Ведь они вместе не обедают и не ужинают, а в выходные девчонка предпочитает гостить у подружек. Ей, Леонор, невдомек, что Сандре самой не нравится, как сидят на ней все эти майки в обтяжку, она расстраивается, что не может подобрать штаны себе по размеру, а потому сидит целыми днями голодная, — видите ли, считает себя толстой. Из своего кресла в столовой Долорс наблюдала, как внучка рассматривает себя в большом зеркале в прихожей, как поворачивается перед ним то так, то этак — боком, передом, попкой — и с лица ее не сходит гримаса отвращения. Да нет ее у тебя, попки, Сандра! Одни кости. Как все меняется, однако! Во времена монахинь, яблок и червей считалось нормальным, чтобы у девушки имелось немного жирка, а щеки чтоб были крепкие, наливные. Бабуля, говорил Марти, прожив столько, сколько ты прожила, ты должна прийти к простому выводу: все представления о хорошей фигуре зависят от того, в какие годы ты живешь, — тучных коров или коров тощих. У человека может быть хорошая фигура, даже если он лопает все подряд, потому что привык голодать. И наоборот, если он ограничивает себя в еде, потому что ее столько, что она уже из ушей лезет. Должно быть, так оно и есть. Одним словом, с Долорс не считались. Леонор ходила с миной вечной усталости на лице, непонятно из-за чего, но тем не менее… Жофре… Жофре есть Жофре. Он родился на свет для того, чтобы изменить мир при помощи заумных речей, которые никто не в состоянии понять. Чего же вы хотите от преподавателя философии? Вот когда Долорс ходила в монастырскую школу, учительница, которая вела у них этот предмет, ничего в нем не смыслила, она приходила в класс и говорила: откройте книги и читайте! По главе в час. Им полагалось изучать философию и литературу, но получалось, что занимались они в основном литературой. Читали и пытались переварить рассуждения Платона, Аристотеля и Сократа, да, собственно, и все, потому что книги запрещенных философов пришли позднее, похожие на черные дыры во времени. Неразрешимые загадки. Несуществующие имена, которые, как оказалось позднее, много позднее — спустя годы, не просто существуют, но и немало значат в истории человеческой мысли. Ей еще повезло, потому что, как потом обнаружилось, она узнала от монахинь гораздо больше, чем Леонор, тридцать лет спустя посещавшая ту же школу. Времена становились не лучше, а хуже. Почему-то вдруг все стало считаться грехом, все оказалось под запретом. Старуха подумала, что уж в грехах-то она знает толк, и заулыбалась. В самых разных грехах, больших и малых. Некоторые из них столь велики, что никто и представить себе не может, чтобы их совершила такая женщина, как она. Если бы Леонор узнала, что пригрела в своем доме такое чудовище, она бы ее, наверное, выгнала. Какой же рисунок выбрать для свитера Сандры? Какую вязку? Долорс вспомнила, что где-то у нее должен лежать журнал с разными схемами для вязания крючком. Что, бабуся, салфеточку вяжете? — говорила ей женщина, которую пару раз в неделю дочь присылала к ней убирать квартиру, а потом добавляла: симпатично получается; эта сеньора держала ее за слабоумную только потому, что она уже не могла передвигаться так легко, как в шестьдесят, — должно быть, столько сравнялось самой уборщице. Эта женщина разговаривала с Долорс как с малым ребенком, а та сухо отвечала, что это вовсе никакая не салфеточка, а шарф для внука, разве не видно, что это нельзя положить на стол? И вообще, никакая я вам не «бабуся», меня зовут Долорс. Кто на самом деле был слабоумным, так это та самая сеньора — вот уж действительно, коли ума нет, так откуда ж ему взяться. Хорошо, хорошо, отвечала уборщица так громко, словно на сцене выступала, а потом Долорс слышала, как та докладывает по телефону Леонор или Терезе, мол, головка-то у нее светлая, прям удивительно, так что не переживайте, она в полном порядке, ваша мама, в полном порядке. В порядке, да. И под неусыпным надзором. Мама, ну почему ты не хочешь перебраться к нам, у нас же большой дом… Уже давно Леонор настойчиво предлагала ей съехаться. Тереза ничего подобного не предлагала, поскольку живет в Мадриде, хотя, если честно, что она там потеряла, в этом Мадриде? Это политика, мама, говорила ей дочь, она всегда так говорила, но вывод один — у Терезы своя жизнь. Леонор, напротив, все никак от нее не отставала, Долорс каждый раз отвечала «нет», но я ведь переживаю, мама, потому что, если с тобой что-нибудь случится, мы ничего не узнаем, ну куда это годится? Все зудела и зудела, пока наконец Долорс не рявкнула ей в ответ так, как иногда она это умела: хватит! коли умру, так умру здесь, и закончим на этом! В моем возрасте уже можно делать то, что хочется, а я хочу жить в своем собственном доме. Леонор оскорбилась, конечно, потому что Леонор очень чувствительная и очень обидчивая, да и вообще — размазня, так что со слезами на глазах она ответила, мол, хорошо, хорошо, я больше не буду к тебе приставать, закончим на этом. А теперь что вышло? Для себя Долорс решила, что надо ко всему относиться с юмором, а уж этого добра у нее всегда было в избытке. Все рухнуло в одночасье, и никто уже не позволит ей делать то, что она хочет. После инсульта, когда мир вдруг исчез, и после этого странного воскрешения, когда появилось чувство, будто она потерялась в туннеле времени, в общем, после того как внутри нее что-то разладилось, да так, что теперь она не может произнести ни слова, и это предвещало такую беспросветную грусть, что слезы лились и лились у нее из глаз день за днем, пока не стало ясно, что отдельные звуки она произносить еще может, но складывать их в слова — уже нет. Все немножко путается, да? — спрашивали ее, а потом объяснили, что в этом нет ничего удивительного, из-за эмболии все воспоминания несколько смешались, словно у нее в мозгу что-то встряхнули, и теперь не так просто привести все в порядок. Это не касается давнего прошлого, сказал ей врач, глядя на нее, лежащую в кровати, с высоты собственного роста, у вас такая историческая память, какую я сам не прочь бы иметь. А память о недавних событиях повреждена эмболией, но вы не расстраивайтесь — все придет в норму, надо только набраться терпения, я говорю с вами абсолютно откровенно, потому что вы женщина умная, вы способны все понять и предпочитаете открытый разговор. Вы ведь все понимаете, правда? Долорс кивнула головой в знак согласия. Она больше не плакала, она уже несколько дней как перестала плакать, ей нравились объяснения врача и то, что он разговаривает с ней как с нормальным взрослым человеком, а не как с маленькой девочкой или с бесполезным, безмозглым существом. Не как Леонор. Или Тереза, которая срочно прилетела и сидела с ней в больнице. Должно быть, я и в самом деле едва не умерла, думала старуха, раз Тереза принеслась из Мадрида посреди недели, чего не делала никогда. Может, и вправду она на пороге смерти. Гляди-ка, в комнате у внучки все затихло. Сколько времени прошло с тех пор, как они зашли туда? Вечность. Вчера это было или сегодня? Долорс не могла сказать точно, знала только, что давно, очень давно, а теперь оба выходят оттуда, и сейчас он уйдет. А, нет, потому что они идут сюда, перешептываясь на ходу: — Заходи, я представлю тебя моей бабушке! Внучка вошла в столовую вслед за высоким парнем — много выше, чем она, — с таким довольным лицом, словно он съел тарелку клубники со сливками, бедняжка Сандра, со временем она поймет, что мужчины хотят от девочки-подростка только одного. — Жауме, это моя бабушка! — Бабушка, это Жауме! Она бледновата, Сандра, и голос у нее несколько визгливый, это да. Жауме приблизился и протянул руку. Старуха улыбнулась и протянула свою, у него большая ладонь, широкая и горячая, а у нее — маленькая, костлявая и холодная. Что должен думать этот мальчик? Теперь надо бы сказать «очень приятно», ах, Сандра, зачем ты знакомишь молодого человека с такой развалиной, как я? Хорошо бы разрядить неловкость какой-нибудь шуткой, но в том-то и беда, что она не может говорить, поэтому Долорс лишь вновь улыбнулась; мальчику, наверное, столько же лет, сколько и Сандре, господи, да он ничего еще не знает о жизни… Старуха посмотрела в глаза внучке и поняла, что девочка по уши влюблена и не видит ничего, кроме своего Жауме. И что сейчас она уверена, что мы живем в лучшем из миров, как был убежден этот, как его, у Вольтера… Кредул или Конфиат… а, нет — Кандид. Где только твоя голова, Долорс? Как хочется сказать: девочка моя, разве ты не видишь, что он смотрит на тебя совсем не так, как ты на него, что у него это — лишь позыв плоти, и больше ничего. Ведь он мужчина. Впрочем, даже если бы она могла говорить, то ничего бы не вышло, Сандра все равно поступила бы по-своему и они бы только поссорились, как разругалась с ней Леонор в тот день, когда Долорс сказала про Жофре: этот мальчик не для тебя, потому что видела, что парень и впрямь не для ее дочери, что он ищет для себя служанку, которая будет вовремя подавать ему еду и гладить рубашки, пока он размышляет над сотворением Вселенной и мироустройством по Расселу. Вовсе нет, мама, времена изменились, это не то же самое, что у вас с папой, теперь мы поступаем только по своему желанию и доброй воле, это ж надо такое ляпнуть, Леонор представила Жофре философом революции или еще что-то в этом роде, и никогда еще Долорс не видела, чтобы один человек так слепо верил другому и слушал его разинув рот, Леонор прямо на глазах превратилась в настоящую ослицу, черт возьми, опомнись, дочка, перестань на него пялиться, говорю тебе, — и даже иногда встряхивала ее за плечи. А теперь этот Жофре — хозяин в доме, где терпит ее из милости, он высосал из дочери разум прямо-таки со страстью, а заодно прихватил и часть души Леонор, если вообще не всю, потому что то, что от нее осталось, это уже не прежняя Леонор, Долорс воочию убедилась, как может меняться человек, когда теряет голову из-за такого идиота, с ней вот такого никогда не приключалось.. А может, и приключалось… Сандра выполнила ритуал знакомства и ушла вместе со своим парнем. Странно, что внучка вообще решила его представить, ведь она, казалось бы, вообще не вспоминает о существовании бабки. Вот незадача, думала Долорс, упустила такую удобную возможность прикинуть хоть на глазок размеры свитера для Сандры. Совсем из головы вылетело, вот ведь раззява, это оттого, что слишком зациклилась на этом парне: подходит он внучке или нет. И ведь все равно ничего нельзя сказать заранее, поскольку молодые люди не способны на самостоятельные поступки, пока не вылупятся из скорлупы, хотя в этом возрасте им кажется, что весь мир у их ног, и они верят, что знают все на свете и никто им не указ. И из-за этой веры они и страдают, как никто. Бедняжки. Она сама жила, так и не скинув скорлупу, аж до сорока лет. До того, как Тереза и Леонор достаточно подросли, до того, как после тринадцати лет жизни в качестве верной супруги и любящей матери она таки выглянула на свет божий, осмотрелась вокруг и увидела, что земля продолжает вращаться и, что самое главное, вращается без ее участия. Как она могла целых тринадцать лет так мало быть женщиной и личностью — вот вопрос, на который она до сих пор не нашла ответа. Долорс усмехнулась и подумала, что нынче она — просто старуха, и больше ничего. Если разобраться, она начала стареть в тот день, когда Эдуард, стиснув в руках берет, спросил, согласна ли она стать его женой, и вынул из кармана кольцо с огромным бриллиантом, настоящим солитером, который просто ослепил ее, сразу и надолго, потому что такие камни слепят без всякой жалости и ты уже ничего не видишь вокруг. Он был хорошим мальчиком, Эдуард. Все мял в руках берет и заливался краской, пока спрашивал: согласна ли ты стать моей женой, и на слове «моей» голос у него сорвался, и он пустил петуха — так бедняга нервничал. Перед тем как покраснеть, лицо у него стало бледным-бледным, а потом вдруг начало розоветь. Долорс это позабавило, она еще подумала: ого, да этот бедолага того и гляди в обморок упадет. Но это было до того, как между ними возник бриллиант. Как только кольцо появилось в дрожащих руках претендента на ее сердце, Долорс утратила спокойствие духа, потому что камень, и в самом деле прекрасный, в тех обстоятельствах свидетельствовал о многом. Потом, на протяжении многих лет, вспоминая о злополучном камне, Долорс готова была биться головой об стену, пока, уже после свадьбы Леонор, до нее не дошло, что дело вовсе не в кольце — Жофре не дарил ее дочери никаких колец, но та все равно утратила всякую способность соображать. А значит, должно существовать что-то еще, что ослепляет женщин в поворотные моменты их жизни, лишает их воли, заставляет погружаться в пучину величайшей глупости, делать то, что они делают, да еще и оправдывать самих себя. Теперь, когда тебе стукнуло уже восемьдесят пять и твои собственные безумства давно позади, ты видишь, что той же дорожкой идет и Леонор, а за ней, ясное дело, настанет черед Сандры. Вот так и живешь, чтобы в конце концов убедиться: ничто в мире не меняется, так-то, Долорс. Сандра и ее кавалер уже ушли. Тридцать лет тому назад Леонор тоже вот так приходила и уходила со своим Жофре — она впереди, он сзади, с постным лицом, ни «здрасьте», ни «до свидания», вообще молчком, — разве ты не видишь, этот молодой человек дурно воспитан, он использует тебя, Долорс устала предостерегать Леонор, но та уже перестала воспринимать доводы разума, да, дочь была очень современной, цветы и любовь без всяких ограничений, но в том-то и дело, что жизнь продолжает течь по своим законам, и в конце концов все мы проходим через одно и то же, думала Долорс, что-то закололо в глазу, как будто соринка попала, это у тебя аллергия, мама, говорит дочь, ну вот, только аллергии мне и не хватает, сегодня это модно. Так же модно, как депрессия, — что ж ей теперь, еще и в депрессию впасть? Или стать анорексичкой, как Сандра? Эта колючка в глазу появилась после инсульта. Она ее не слишком беспокоит — так, кольнет разок-другой, но все равно неприятно. Временами глаз начинает чесаться и становится красным. Потом тот, кто возвращается домой первым, начинает ее ругать: опять ты расчесала глаз, разве у тебя нет лекарств, даже Жофре, и тот не упустит случая отыграться, да что он себе позволяет, кто он такой, чтобы бранить ее, неплохо бы ему для начала набраться приличных манер, ведь до сих пор приходит не здороваясь и уходит молча, хорошо хоть детей Леонор удалось воспитать нормально и за них не стыдно. Недавно зять обстриг волосы. А раньше они у него были длинные, очень длинные, так что он собирал их в хвост. Леонор познакомилась с ним в баре, куда Долорс приучила ее ходить, когда увидела, какой скромницей и тихоней вышла дочь из монастырской школы. Слишком внушаемая и податливая Леонор всегда напоминала флюгер: сегодня сюда, завтра туда. Тереза, наоборот, твердо держалась за свои идеи, пусть странные, но свои, от начала до конца. Она пошла на конфликт с Эдуардом, заявив ему, что не желает быть секретаршей, а будет поступать на филологический факультет, — это известие обрушилось на голову отца, словно удар молота. Вторым ударом стало заявление, что она мечтает о революции. Очевидно, Эдуард тут же подумал о Жофре. Однако замуж за него вышла не старшая дочь, а Леонор. Третий удар по голове Эдуарда Тереза нанесла, когда призналась ему, что она — лесбиянка. А лесбиянки, как правило, не выходят замуж за мужчин. Долорс до сих пор вздрагивает, когда вспоминает об этом разговоре, в том числе и потому, что хотя и была поражена, однако надеялась поговорить с дочерью, чтобы попытаться понять ее. Эдуард же без всяких разговоров велел Терезе убираться из дома. Он сказал, что женщина с отклонениями — это не женщина, а непонятно что, так, недоделанный мужчина, оба они кричали, и, казалось, весь дом сотрясается от их ругани. Леонор тогда была еще совсем маленькая и смотрела на них, открыв рот, ничего не понимая и не зная, к кому из спорящих броситься, Долорс увела ее в другую комнату, чтобы оградить от этого безобразия, вконец потрясшего бедную девочку. Эдуард с Терезой в тот день накричались так, что оба охрипли и уже не могли говорить. И Долорс тоже молчала, не только оглушенная неожиданной, невообразимой новостью, но еще и заинтригованная открытием, что Тереза смотрит на мужчин совсем не так, как смотрит она сама, и что подруги смотрят на дочь иначе, чем мужчины. Пресвятая Богородица, ее Тереза — лесбиянка, ее собственная дочь, что за странное ощущение! Буря закончилась ударом молнии, который спалил урожай стольких лет: Эдуард больше не желал видеть Терезу. Конечно, она и так часто отсутствовала, особенно в выходные, и никто толком не знал, где она проводит время, так что каждый воскресный вечер Эдуард устраивал ей допрос, а Тереза отмалчивалась, что бесило его еще больше. По плохой дорожке она пошла, говорил он Долорс, когда они оставались в комнате одни, и выглядел при этом очень усталым. Что ты хочешь этим сказать, набравшись храбрости, спрашивала она. Ты что, сама не понимаешь — если не будем за ней следить, просто потеряем дочь. Да нет, послушай, Эдуард, этого не будет. Сама увидишь. В тот день, когда Тереза объявила о своих сексуальных предпочтениях, сразу после того, как прошел первый шок, Эдуард сказал Долорс: ну что, разве я тебя не предупреждал, что она пошла не по той дорожке. А теперь мы ее потеряли, у нас больше нет дочери. Это были его последние слова о Терезе. О Терезе, которая уже ушла из дома, не дождавшись утра, хотя отец великодушно разрешил ей провести под его крышей еще одну ночь, потому что не может же он выгнать человека на улицу в такую темень. Эдуард хотел казаться милосердным. Пусть подверженным греху гордыни, но — милосердным. Но он забыл одну вещь: гордости и упрямства у Терезы было еще больше, потому-то, вздохнула Долорс, они никогда не могли поладить между собой. Ей не следовало, конечно, объявлять о своих сексуальных пристрастиях, ни к чему это, но Тереза хотела ранить гордость Эдуарда и знала, что это убьет его. Одного поля ягоды эти двое. Один — правый, другая — левая, но поди пойми, что их разделяет, если они на самом деле одинаковые, если каждый раз, как она видит Терезу, ей кажется, что это — Эдуард, так они похожи. Очень похожи. В тот день дочь высокомерно улыбнулась и сказала: не имею ни малейшего желания проводить здесь ночь, я в этом не нуждаюсь. Не торопясь поднялась в свою комнату и принялась складывать одежду в спортивную сумку, а Долорс безуспешно пыталась убедить ее остаться и переночевать, потому что утро вечера мудренее и можно будет попробовать снова поговорить с отцом. Но Тереза непреклонно продолжала складывать в сумку пижаму, пару брюк, майки и еще какое-то белье. Закончив, сказала: я тебе позвоню и приду забрать остальное. Потом поцеловала, погладила по щеке и добавила: не переживай за меня, мама! Прощай, Тереза… Всю ночь Долорс провела на коленях, умоляя мужа вернуть дочь, не отрекаться от нее, не позволять ей остаться на улице. Но Эдуард стоял на своем: у него больше нет дочери. После той ночи — длинной, бесконечной — Долорс поднялась с пола, утерла слезы и заявила: что ж, тогда я ухожу с ней. Ответом ей была дьявольская улыбка Эдуарда — безжалостная, словно удар ножа, она причинила жестокую боль, — а вслед за ней до Долорс долетели его слова давай, попробуй, только у тебя все равно ничего не получится, спустись на землю, разве ты не видишь, что она хочет жить по-своему. Он был прав, Эдуард, и Долорс осталась. После той бури в доме воцарилось молчание. Молчание — долгое, протянувшееся на дни и недели, заполнившее собой пространство между ними обоими, ставшее границей между прошлым и настоящим или между настоящим и будущим — границей, которую невозможно пересечь. Тереза пришла и забрала свои вещи, не расстраивайся, мама, я живу у подруг, у меня есть работа и комната, я выкручусь, не переживай, я сообщу тебе номер своего телефона, когда он появится. Тереза и Эдуард были крепкими орешками. Иногда Долорс думала, что она предпочла его Антони потому, что он сильный, только поэтому, и деньги здесь ни при чем. Она его выбрала, потому что надеялась: он даст ей мужество, которого ей не хватало. Потому что она нуждалась в стене, которая отгородила бы ее со всеми ее слабостями от окружающего мира. И вот теперь выяснилось, что эта стена стала непреодолимой. Она поняла, что обязана что-то предпринять, и срочно. Долго терпеть такую ситуацию нельзя. первые петли — Нет, Моника, нет, я пока ничего ей не говорил. Говорю же, нет. Что?.. Пауза. Жофре сидит в своей комнате. Он разговаривает очень тихим голосом, но мне все равно все слышно. Да уж, на глухоту ты пока не жалуешься, Долорс. Только на то, что сама точно не помнишь, когда именно это услышала. Ну, да это не важно, какое имеет значение, раньше это случилось или позже — главное, что это произошло — и достаточно. Если вдруг войдет Сандра, можно спрятать вязанье вот сюда, в пакет, а если она спросит, что там, я отвечу — так, всякие мелочи, но не думаю, что она обратит на это внимание, Сандра не замечает подобных вещей. Сандра вообще ничего не замечает, думала Долорс, одного только своего парня, того, с горячими руками, которого не представили родителям — должно быть, из-за боязни, что он им не понравится. Так вот, шерсть и крючок совершенно спокойно можно сунуть в пакет, который лежит возле кресла, и не бояться, что девочка их обнаружит. Долорс долго готовилась, прежде чем написала карандашом записку для Леонор: хочу сделать Сандре сюрприз и связать свитер, купи, пожалуйста, шесть мотков такой-то шерсти и крючок номер такой-то. Шерсть бери веселой расцветки. Шерсть оказалась самых разных цветов, очень красивых и ярких. Леонор не подкачала, у нее отличный вкус, что правда, то правда, дочка всегда прекрасно выглядела, когда эпоха бесформенных свитеров закончилась, она начала очень хорошо одеваться. — Не могу больше разговаривать… Нет, я один, но мне сейчас не очень удобно… Я тоже. Счастливо, целую тебя! Щелчок. Жофре положил трубку. Долорс задержала дыхание. Две его последние фразы — так отвечают, когда на том конце телефонного провода тебе признаются в любви, так говорили и говорят миллионы любовников по всему миру. У тебя есть любовница, Жофре? Ты разговаривал почти шепотом, словно что-то скрывая. Эта Моника, очевидно, весьма интересует зятя. — Как дела, Долорс? Он вошел в столовую и задал свой вопрос громко, чуть ли не закричал. Долорс усмехнулась и подняла вверх большой палец — жест, который она подсмотрела у молодежи. Жофре тоже улыбнулся. Забавно, размышляла Долорс, все почему-то принимают ее за глухую, словно одержимые идеей, что раз человек не говорит, то он и не слышит. А заодно и ничего не видит. Немая, глухая и слепая. Вообще говоря, даже хорошо, что они так считают, — это позволяет ей собирать информацию так успешно, как раньше она не могла и мечтать. У тебя есть любовница? — хотела спросить Долорс у зятя. На кого она похожа? Какая она, эта Моника? Ей представлялась учительница литературы, коллега Жофре по школе. Они должны обсуждать книги, писателей и любимого по сей день философа Жофре — Ницше. Раньше его запрещали, даже упоминание о нем не допускалось, он всем стоял поперек горла: одни называли его фашистом, другие марксистом, и поди разберись, кто прав. Однажды, тридцать лет тому назад, убедившись, что Леонор не отлепится от своего Жофре и дело идет к свадьбе, Долорс решила поговорить с ним: мне тоже нравится философия, сказала она, закуривая (поскольку в то время иногда позволяла себе сигарету-другую). Леонор придвинулась поближе к своему длинноволосому ухажеру и взяла его за руку. А тебе кто нравится, я имею в виду, кто из философов? Жофре отбросил волосы со лба, Долорс посмотрела ему прямо в глаза — она знала, что такой взгляд сбивает его с толку, поскольку противоречит принятой им манере общаться; молодой человек не выдержал, отвел глаза и запустил пальцы свободной руки в шевелюру — так, словно хотел причесать ее. А Леонор сидела у него под боком и смотрела на него с открытым ртом — лапша лапшой! Долорс хотелось сказать: эй, рот закрой, а то туда залетят все мухи на свете, она не могла видеть дочь такой — дурочкой и размазней — и намеревалась разрушить стену, что Жофре выстроил вокруг себя; хотя стена казалась железобетонной, Долорс знала — это иллюзия, потому что к тому времени много чего поняла про мужчин и хорошо разбиралась в типах вроде своего потенциального зятя, вот уж непотопляемая порода. Хватит тебе болтать всякую ерунду, мама, от души смеясь, сказала Тереза во время праздничного рождественского обеда; за столом кроме них сидели тогдашняя подруга Терезы и Леонор, еще школьница. Эдуард уже несколько лет как умер. Я думала, уж ты-то меня поймешь, дочка, едко ответила она, раз вообще не нуждаешься в мужчинах. Слушай, да ты феминистка покруче меня, вновь рассмеялась дочь, с такими речами ты легко можешь стать лидером партии. Хорошо, и что дальше, Долорс не собиралась уступать и покраснела от негодования — в то время она была весьма решительно настроена против мужчин (исключая Антони, конечно) и одержима политикой. Все миновало, и сейчас старуха удивленно качала головой, вспоминая ту безудержную ненависть, наверное, у нее тогда начинался климакс — гормоны играют с человеком странные шутки, слава богу, это давно в прошлом. И тем не менее она была бы рада, если бы могла сделать с Жофре то же, что и с Эдуардом. Только во второй раз у нее бы, наверно, не вышло так легко. Гляди-ка, она ошиблась. Нужно распускать весь ряд. Как же это? А, вот здесь должен быть не столбик, а воздушная петля, она перепутала. Нужно сосредоточиться. Работа крючком требует усидчивости. С этими цветными нитками получается очень симпатично, внучка останется довольна, ей-богу, такой свитер можно носить прямо сейчас, это же натуральная шерсть, она будет хорошо греть. И плечи будут закрыты, и пупок. Жофре больше ничего не сказал и ушел, дверь на улицу хлопнула — теперь она не увидит его до вечера. В этом он весь. Как был невежей, так и остался. В тот день, когда она затеяла философский диспут, лучше б ему было помолчать. Так нет же, он разливался соловьем, а Леонор продолжала пялиться на него с разинутым ртом, с каким бы удовольствием Долорс отвесила дочери подзатыльник, чтобы привести ее в чувство. Я нахожу интересными Рассела и Маркса. И думает еще, прежде чем ответить! Долорс, которая свободно ориентировалась в мировой философии, сделала затяжку, прищурилась и уронила: они же во всем противоположны друг другу, тебе не кажется? — затем выпустила дым и посмотрела на парня в упор. Жофре вновь отвел взгляд. Ну, не так чтобы очень… в конечном счете, может, да… но оба очень интересны… В каком смысле? — не отступала Долорс (она-то отлично владела темой, вела разговор уверенно и, можно сказать, обеими ногами стояла на твердой почве). Ну-у-у… в том плане, что… что они оба… не знаю… оба хотели сделать мир лучше. Ага! Наконец-то он произнес откровенную глупость! Долорс уже чувствовала себя победительницей, она посмотрела на Леонор, говоря глазами: видишь, доченька, в какого тупицу ты втюрилась! Но Леонор не видела его тупости, ограниченности, не слышала ничего, она была глуха и слепа, как кирпич, и продолжала есть его влюбленными глазами. А теперь у Жофре появилась Моника Я Тоже. Ладно, пока он уделяет достаточно внимания своей жене. Пока он еще ее любит. Впрочем, по мнению Долорс, на самом деле он никогда не любил Леонор. Жизнь мотает нас туда-сюда, а потом бросает в кресло с вязаньем в руках, словно говоря: ну вот, теперь дело за тобой, молча наблюдай и анализируй, потому что, когда ты молчишь, никто не принимает в расчет твое существование, молодость ничего не принимает в расчет и опыт одного ничего не значит для других. Так что смотри, усваивай и молчи! Неприятно чувствовать себя совершенно беспомощной, хорошо еще, что не переживаешь по этому поводу так, как раньше. Сейчас ты можешь взглянуть на вещи философски, с высоты своего возраста, позволяющего понять, что все в мире повторяется, что ты сама это уже пережила, ты тоже стояла перед выбором между мужчиной и бриллиантом и в итоге предпочла бриллиант. Долорс оказалась такой же дурочкой, как Леонор. Она сказала «нет» мужчине своей жизни. Потом, когда он со слезами на глазах спрашивал ее почему, она не знала, что ответить. Не могла же Долорс признаться, что бриллиант просто ослепил ее своим великолепием. Как не могла объяснить, отчего бриллиант произвел на нее такое впечатление. Понял ли он, что ее молчание равно целой жизни? Она все время молчала — и тогда, и потом, когда они вновь встретились. Антони так никогда и не узнал правды. А теперь бриллиант лежит, забытый, в шкатулке, среди тех немногих драгоценностей, что у нее остались, — прекрасных, несмотря ни на что, потому что Эдуард питал слабость к дорогим украшениям: муж дарил их, она — носила. Он не скрывал довольства и любовался их блеском. Это продолжалось довольно долго, тогда Долорс ощущала себя гораздо более старой, чем сейчас, она сидела в своей норе, как положено образцовой матери и добропорядочной супруге, лишь изредка являя себя миру, словно редкое сокровище, обретенное мужем в укромной пещере, — сокровище, перед которым все должны благоговеть. Она сверкала ожерельями и бриллиантами, а Эдуард, удовлетворенно жмурясь, демонстрировал ее прочим фабрикантам и банкирам, которые, в свою очередь, хвастались своими женами в бриллиантах и ожерельях (прямое свидетельство их покупательной способности) и обсуждали, кому драгоценности больше идут. А ей они шли? Долорс никогда не считала себя красавицей, по которой мужчины сходят с ума. Но в молодости она обладала обаянием и умела одеваться, это да. Ты выбрала его, потому что он богат? Никогда не поверю, Долорс, ты не такая, — Антони выглядел совершенно потерянным. По правде говоря, сказала Долорс, я решила выйти за него именно поэтому — из-за денег. Да-да, как слышишь. Пусть это звучит шокирующе, но сейчас все видится в истинном свете и наконец стало понятно, почему одно сделано так, а другое эдак. Нужно было дожить до восьмидесяти с лишним лет, чтобы уразуметь это… Вот что самое печальное. Однако марионетка всегда послушна руке кукловода, чем мы моложе, тем больше дел творим не по своей воле, черт возьми, да что ж это такое — все вязанье запуталось, господи, Долорс, ты слишком сильно дернула нитку и только затянула узел! Здорово ты постаралась — узелок слишком маленький, не знаю, удастся ли самой его распутать, однако можно попытаться. Петли ей набрала Леонор, потому что Долорс не могла сосредоточиться и досчитать до двух сотен с хвостиком — она каждый раз теряла половину. А сейчас ничего считать не надо, так что можно попробовать развязать узел самостоятельно. В конце концов, после операции на глазах видит Долорс отлично, получше, чем Жофре, например, который без очков превращается в слепого крота. С Антони они познакомились на фабрике. Как и у всех в округе, жизнь Долорс была связана с фабрикой — все они там жили, как одна семья. Хозяева предприятия выступали в роли родителей, директор — няньки, рабочие — несмышленых детей. Ее отец служил нянькой, то есть директором. Долорс играла в саду возле фабрики вместе с другими ребятами — детьми хозяев, Эдуардом и его братьями, и детьми рабочих. Но с Антони она встретилась позже. С Эдуардом, когда они были маленькими, Долорс не водилась — он казался ей воображалой и неженкой: не бегал, потому что боялся упасть и запачкаться, играл лишь в спокойные игры и никогда не смеялся. Все это было до смерти матери, до того, как отец отправил девочку в монастырский интернат. Антони появился в ее жизни гораздо позже, когда она уже вернулась обратно, превратившись в образованную семнадцатилетнюю девушку, которая умела не только шить, но и разбиралась в литературе, музыке, говорила по-французски. Она мечтала поступить в университет, поскольку любила читать и узнавать все новое. Особенно ее привлекали литература и философия. Долорс просила отца разрешить ей продолжить учебу, но он ответил, что женщине это ни к чему — вполне достаточно уже полученных знаний, а коли хочется знать больше, пусть читает книги, в которых собрана вся мудрость мира. Отец был по-своему прав: книги могут научить многому, но чуть позже она поняла, в чем истинная причина его отказа — он уже давно ждал, когда дочь подрастет, дом нуждался в женской руке, которой так не хватало после смерти матери, так что после возвращения из интерната Долорс взяла на себя обязанности хозяйки. Она распоряжалась служанками и, надо сказать, со временем вошла во вкус — настолько, что даже помогала бедняжкам избегать излишнего интереса со стороны хозяина дома. Она часто бывала в местной библиотеке. И каждый раз проводила там все больше времени. Там девушка и познакомилась с Антони. Он тоже часто заходил туда; однажды, зажав в руке берет, молодой человек подошел к ней и сказал: сеньорета, извините за дерзость, вы — дочь директора фабрики, если не ошибаюсь? Долорс подтвердила, тогда юноша, покраснев до корней волос, пробормотал: я часто вас здесь вижу, вам, должно быть, нравится читать. И посмотрел ей прямо в глаза. Присаживайтесь, пожалуйста, предложила Долорс, вы тоже, как вижу, интересуетесь литературой. Они начали обсуждать прочитанное — с этого, вероятно, начали и Жофре с Моникой, потому что она явно работает вместе с ним. Только Жофре и в подметки не годится ее Антони, пусть этот мошенник и носит сейчас короткие волосы, лучше он не стал — гнилую сущность не скроешь, к тому же теперь хотя бы видно, какого он пола. У этой Моники определенно дурной вкус. Как и у Леонор. Но Леонор как родилась размазней, так навсегда ею и останется. Похоже, Долорс устала. Это оттого, что в голове крутится слишком много мыслей одновременно. Думать вообще утомительно — от этого появляются новые морщины и круги под глазами. Вот и все. Узелок развязан. Теперь можно продолжить вязанье. Сегодня удастся поработать подольше — Сандра вернется поздно, у нее какие-то занятия, а может, девочка только так говорит, а на самом деле проводит время с молодым бычком, млея при одной мысли о нем, когда тебе шестнадцать и у тебя такие родители, как Жофре и Леонор, приходится много врать, ведь ни тот ни другая не способны ничего понять: один — потому что туп, несмотря на Ницше, Маркса и Рассела, вторая — потому что настолько слепа и глуха, что поневоле начинаешь сомневаться в ее душевном здоровье, может, у нее что-то вроде аутизма и она просто не способна вникать в происходящее вокруг. Господи, ну и дочку ты мне послал, мысленно вздохнула Долорс. Хорошо хоть, что благодаря затее со свитером Леонор наконец-то обратила внимание на физическое состояние Сандры: под благовидным предлогом она сняла с дочери мерку и тогда — только тогда! о, чудо! — заметила, до чего та исхудала. С чего это ты такая тощая? — спросила Леонор озабоченно. Вовсе я не тощая! — ответила Сандра. Еще какая тощая! А Долорс в своем углу согласно кивала — ну конечно, ужас до чего тощая, но никто не видел ее стараний. Погляди — у тебя же все ребра наружу, ты что, совсем не ешь, детка? На это Долорс отрицательно помотала головой — не ест! — но ее жест вновь остался незамеченным. Тогда она попыталась хоть каким-нибудь звуком привлечь к себе внимание — все напрасно, поскольку в этот момент Сандра почти уже кричала: да ем я, ем! — так, что заглушила слабые потуги голосовых связок старухи, которой тоже хотелось крикнуть: нет, не ешь, не ешь! Отщипнешь кусочек зернового хлеба и думаешь, что позавтракала, пожуешь салата и говоришь, что пообедала, съешь обезжиренный йогурт и уверяешь, что поужинала. И все, Леонор, больше она ничего не ест. Долорс же писала об этом — ей очень трудно писать, потому что требуется большая концентрация внимания, но она постаралась, прибавив в конце, чтобы дочь ее не выдавала, иначе Сандра рассердится и разругается с бабкой, а ей хотелось бы этого избежать, ведь внучка всегда так нежна с ней и очень ее любит. Что ты хочешь сказать этим «не ест»? — спросила Леонор, глядя матери в глаза. Старуха — жестами и гортанными звуками — попыталась объяснить все как можно лучше. Но Леонор, так ничего и не поняв, снисходительно бросила: хорошо, хорошо, я прослежу! В выходные она проследила, да еще как: в субботу поставила перед дочерью тарелку с макаронами, Сандра послушно все съела. Затем мать положила ей бифштекс, но та сказала: все, не могу больше! Леонор принялась бранить девочку, та воскликнула: черт возьми, мама, ты уже впихнула в меня целую тарелку макарон, я сейчас лопну! Тут встрял Жофре: оставь ее в покое, Лео, что у тебя за мания всех пичкать — зять целыми днями критиковал все, что ни делала жена, и вечно был всем недоволен. Сандра с торжествующим видом оттолкнула тарелку с бифштексом. В воскресенье все более-менее повторилось. Потом, уже вечером, Леонор сказала Долорс: видишь, мама, она, конечно, отказалась от мяса, но макароны-то уплела за милую душу. С аппетитом у нее все нормально. Просто у девочки такая конституция. Этим все и закончилось. Или Долорс слишком много видит, или слишком фантазирует, или остальные просто слепцы. Безусловно, самая слепая из всех — Леонор, но это не новость. Дочь никогда не замечала, что Жофре просто пользуется ею, и жила себе как ни в чем не бывало. Согласна, она и сама в молодости ничего не видела вокруг себя и была такой же безмозглой, как Леонор. Однако со временем Долорс научилась видеть мир таким, какой он есть, дочь же, наоборот, с ее вечно усталой миной все глубже уходит в себя. Перед тем как выйти из дому, каждый смотрится в зеркало. Леонор и Марти бросают беглый взгляд, чтобы проверить, все ли в порядке: она — хорошо ли наложен макияж, он — не завернулся ли воротник рубашки. А вот у Жофре и Сандры, похоже, нет других дел, как рассматривать себя с ног до головы. Сандра всюду, где только может, изучает свой силуэт и тут же недовольно морщится — ее прямо-таки передергивает от отвращения. А Жофре, когда уверен, что его никто не видит (потому что теща все равно что пустое место и можно притвориться, что не замечаешь ее), придирчиво рассматривает свое отражение, особенно прическу, проверяя, не появилось ли новых седых волос. Потом, с подозрением глянув вокруг, приступает к изучению физиономии. Делает он это с самодовольной ухмылкой, поскольку в отличие от Сандры просто влюблен в собственный образ; Долорс получает массу удовольствия, наблюдая за ужимками зятя, и еле сдерживается, чтобы не рассмеяться. Но на этом представление не заканчивается. Теперь Жофре принимает перед зеркалом различные позы. Вновь быстро оглядывается по сторонам и начинает вставать то так, то этак, изображая крутого мачо, это выглядит так нелепо, что Долорс буквально лопается от смеха. Под конец зять осматривает себя с ног до головы. И так три-четыре раза в день. А если дома никого больше нет, то и чаще. Никого, не считая старухи, которая словно бы растворилась в тени своего угла, в своем призрачном мирке, обреченная на неподвижность. Иногда Долорс вспоминала бабушку, которая вот так же доживала свои дни в доме тетки. Так там и умерла. Но та-то уж точно была глухая, и когда внучка приходила навестить ее, то видела перед собой маленькую хрупкую фигурку с неподвижным лицом, на котором жили одни глаза, озарявшие все, на что смотрели, мягким светом и мудростью. Может, она думала так же, как сейчас Долорс, только не говорила (или не могла сказать), хотя говорить-то бабушка как раз могла: у нее все было наоборот — она не слышала, зато имела возможность изъясняться. Если бы это зависело от Долорс, что бы она предпочла? Оглохнуть, но сохранить способность разговаривать — в этом конечно есть свои преимущества, не нужно все держать в себе, но в то же время информацию станет брать неоткуда, а ведь Долорс всегда была одержима болезненной страстью собирать всевозможные сведения, которые, впрочем, теперь не имели выхода. Я работаю на фабрике, в ткацком цехе, Антони не осмеливался присесть рядом с директорской дочкой, хотя она настойчиво предлагала ему стул, но он все не мог решиться, пока наконец девушка не пригрозила: тогда встану я. Они сели — друг против друга — и в этот день, и на следующий, и еще потом. Разговаривали о литературе, философии и вообще обо всем — и в этот день, и на следующий, и еще потом. Антони, у которого были самые умные глаза на свете, сказал: сеньорета Долорс, вы просто уникум, таких, как вы, больше нет, женщины обычно не интересуются подобными материями, а вы просто кладезь учености. Вы мне льстите, отвечала Долорс, покраснев до корней волос, и учтиво продолжила: вы тоже человек неординарный, среди рабочих я таких не встречала. Антони взглянул на нее с немым упреком и медленно произнес, так, словно боялся ранить ее: знаете, у рабочих нет времени думать о подобных вещах, к тому же никому не приходит в голову просвещать и образовывать нас… Мои товарищи много работают и мало зарабатывают, так что денег хватает только на то, чтобы худо-бедно содержать семью и надеяться, что их дети смогут получить лучшее, чем у них, образование. Женщинам работа дается еще тяжелее, а зарабатывают они еще меньше. Антони закончил свою речь, так похожую на смертный приговор, сказав: у меня нет семьи, поэтому я могу делать то, что мне нравится, хотя, откровенно говоря, после работы чувствуешь себя ужасно усталым. В жизни иногда сталкиваешься с такими вещами, которые ранят в самое сердце и которые потом вспоминаешь настолько явственно, будто все это произошло вчера. Разговор с Антони как раз такой случай. Когда Долорс вспоминает его, краска заливает ее щеки; с одной стороны, это такое яркое воспоминание, что дух захватывает, с другой — эта та самая боль, что внезапно озаряет все, что у тебя в душе, и позволяет в одно мгновение вобрать в себя все краски радуги и все звуки музыки, которые наполняют Вселенную… Долорс пробормотала: я не хотела… просто выразилась неудачно… — и в это мгновение с восторгом и ужасом поняла, что влюбилась. Старуха вздохнула. Никуда не денешься — эта любовь перевернула не только ее жизнь, но и жизнь тех, кто был рядом. бедра У внучки их просто нет, бедер. Или лучше сказать наоборот — только они и есть, это единственная выступающая деталь фигуры, потому что кости не худеют. Так что шерсти на них пойдет немного. У Сандры просто игрушечный размер, она легко влезет в кукольные одежки, вон теперь каких больших кукол делают. Конечно, не Нэнси или Барби, а других. Смотри-ка, прицепилась как репей, бабушка, я хочу, чтобы волхвы принесли тебе Барби для меня. Долорс так удивилась, что отправилась к Леонор поделиться новостью. Ох уж эта Барби, сказала дочь, извини, мама, но мы дома уже сказали «нет», вот она и просит тебя. Что это за Барби такая? — поинтересовалась Долорс. Это такая современная кукла, просветила Леонор. Ответ удивил Долорс, она замерла, обдумывая услышанное, Леонор же тем временем вышла из комнаты, пробормотав что-то насчет простыней. В конце концов, почти силой мать вынудила дочь объясниться. Вздохнув, Леонор призналась, что Жофре не нравится, когда девочки играют с такими куклами, у Сандры уже есть Нэнси — еще одна модная игрушка, и, по мнению мужа, еще один образец дурного вкуса. Вот тут Долорс удивилась по-настоящему: то, что ее зять обращает внимание на такие вещи, — это очко в его пользу, кто бы мог подумать, Жофре не такой идиот, каким кажется, он следит за воспитанием девочки, за тем, во что та играет и как развивается. Ну и ну. Долорс уже была готова наградить Жофре золотой медалью «хорошего отца» и уже почти вообразила, как она сияет на груди этого философа, когда Леонор, закругляя разговор, случайно проговорилась и выдала печальную правду: ты же знаешь, мама, его школьных коллег, всю эту компанию, они только и делают, что оглядываются друг на друга — кто как живет, как воспитывает детей, ну, и так далее, так вот, покупать современных модных кукол они считают непедагогичным… Леонор не особенно скрывала, что не согласна с этой оценкой. Должно быть, это одна из излюбленных тем бесед Жофре и Моники Я Тоже, подумала Долорс, когда они в перерывах между уроками философствуют на пару, укрывшись от внешнего мира в каком-нибудь углу. У каждого человека есть тема разговора для того или иного собеседника, то есть в зависимости от того, с кем разговариваешь, выбираешь ту или иную тему и каждый раз в какой-то мере становишься на точку зрения другого, не теряя при этом своего собственного «Я», потому что в противном случае станет совершенно очевидно, что ты — отступник. Однако важно находить мосты, которые бы объединяли людей и проходили над реками, которые их разделяют. Например, Марти со своим другом Дани говорит о музыке, потому что тот — музыкант, они усаживаются вон там, перед компьютером, и старуха по отдельным фразам догадывается, что сегодня мальчики хотят загрузить в умную машину музыку, написанную Дани, что он принес с собой какую-то хитрую программу, которая, кажется, может сотворить чудо и волшебным образом ввести музыкальные ноты внутрь этого таинственного электронного ящика, все они появятся на экране монитора, и ими можно будет управлять. А кот? Без этого проказника, наверное, тоже не обойдется? Долорс, которая не слишком разбиралась в музыке, представила себе, как кот безуспешно пытается съесть музыкальный ключ — бедное животное, брось его, этот ключ, он слишком велик для тебя, попробуй лучше утащить диез или бемоль, они-то больше подходят тебе по размеру, — вот что старуха сказала бы коту, если бы, как Марти и его друг, сидела перед экраном. Но не может, поскольку компьютер стоит в маленьком кабинетике, там, куда все торопятся в свободные часы, чтобы… вступить в контакт? Ах нет, подключиться. Они подключаются и разговаривают неизвестно с кем, кто сидит внутри электронной машины, уже довольно давно Марти объяснил все Долорс, бабушка, это совсем не сложно, не прикидывайся бестолковой, ты вовсе не такая, это похоже на телефон, который тоже позволяет тебе разговаривать с тем, кто находится на другом конце света. Только через Интернет это значительно дешевле. Когда Долорс еще не разучилась говорить, она назадавала Марти целую кучу вопросов об этих разговорах через Интернет. Марти, хоть и очень похож на Леонор внешностью, характером — полная противоположность матери. Его друг Дани, который вот уже несколько месяцев ходит к ним в гости, заметно старше ее внука, он пианист и композитор, если, конечно, она все правильно поняла, когда их знакомили. Они впервые встретились на каких-то компьютерных курсах, посвященных музыке, где собрались, понятное дело, музыканты и компьютерщики. И там поняли, что вдвоем могут делать много чего интересного, поэтому Дани и приходит к ним не реже двух раз в неделю. Когда они работают, мир перестает для них существовать, и Долорс тоже, — так оба увлечены. Мальчики обмениваются идеями, потом набирают что-то на клавиатуре, спорят, напевают отрывки мелодий, снова что-то обсуждают и опять стучат по клавишам. Как все меняется, Пресвятая Богородица. Какие же смешные бедра у Сандры и какие мелкие шажки! Во времена молодости Долорс иметь хорошие бедра значило все. Иметь и уметь ими двигать, естественно, и в этом она знала толк, но так и не смогла продемонстрировать свое мастерство перед Антони, потому что они встречались только в библиотеке. Для нее это стало невыносимо, поскольку с того памятного разговора, когда Долорс поняла, что влюбилась, она потеряла способность сосредоточить мысли на любом философе, кроме Антони, на любом писателе, кроме того, кого ощущала всей кожей, каждой клеткой тела, впитывающей его магические флюиды. С раскрасневшимися лицами они все говорили и говорили — о Беркли, святом Августине, Викторе Гюго и Сервантесе, но этого им уже не хватало, и наконец в их отношениях наступил момент, когда стало ясно — либо нужно двигаться дальше, либо ставить точку. Навсегда. Вместе с тем они понимали, что просто прогуливаться по улицам, как друзья или обычные парочки, им нельзя — отец Долорс немедленно постарается пресечь их общение. Он вовсе не был плохим отцом, напротив, он хотел добра своей дочери, а потому во что бы то ни стало постарался бы разлучить ее с Антони и подобрать ей подходящего претендента из своего круга. Примерно то же самое, что с куклой Барби: на людях все должно быть прилично, и, само собой разумеется, никаких отношений с рабочим классом. Да, папа приставал к служанкам, но — дома, укрывшись за его стенами от чужих глаз. К тому же он мужчина, говорила Долорс. Рабочие не такие, как мы, они не похожи на нас, они озабочены другими вещами и не привыкли думать. Антони привык думать. Сеньорета Долорс, я подумал вот что… Его голос обволакивал, и девушке стоило большого труда очнуться от наваждения и произнести: что же именно, сеньор Антони, не поделитесь ли со мной, уверена, мне понравится ваша идея. Молодой человек судорожно сглотнул и решился: я подумал, что как-нибудь мог бы показать вам кое-какие книги у себя дома, если, конечно, вам это интересно. В конце фразы его голос сорвался почти на фальцет. Долорс улыбнулась: конечно, мне интересно. Она прекрасно знала, что только что ответила «да» на признание в любви. Что-то больно маленький свитер получается. Только-только начала вязать, а скоро закончит. И ниток идет совсем мало. Долорс приложила к себе готовый кусок вязания. Если бы она вязала себе, пришлось бы делать в два раза шире. А вот Леонор свято уверена, что у ее дочери всего-навсего тонкая кость, и с этого ее не сдвинешь. Она убеждена, что у девочки все нормально только потому, что Сандра съедает тарелку макарон в субботу и тарелку риса — в воскресенье. А с понедельника по пятницу? С понедельника по пятницу Леонор понятия не имеет, чем питается дочь, потому что ее, Леонор, не бывает дома. Сейчас Сандра живет словно на облаке, так увлечена своим Жауме, видно, что девочка влюбилась и перед ней открылись двери рая со всеми его удовольствиями. Так всегда происходит в юности: разум, сердце и тело, чувства, ощущения, мысли — все это у молодых вперемешку. Естественно, Леонор и Жофре ничего не замечают: Леонор — потому что сама витает мыслями неизвестно где, Жофре — потому что видит одного себя. — Смотри, можно еще вот так сделать… — Действительно. Здорово. — Тебе не мешает этот кот на экране? — Нет. Не убирай его, он очень нравится моей бабушке. Услышав это, Долорс растрогалась. Беседа Марти с приятелем, усеянная всякими техническими терминами, закончилась, кажется, на сегодня все, и теперь внук вспомнил про нее. У старухи увлажнились глаза: одно дело, когда о тебе заботятся, поскольку ты беспомощна и тебя нужно обихаживать, что тоже немало, и совсем другое, когда в отношениях проскальзывают такие вот детали: не трогать кота, с которым она время от времени играет, когда разрешает Марти и когда компьютер свободен. Марти — тонкая и чувствительная натура, просто золото, а не внук. — Слушай, это потрясающе! Спасибо тебе! Дани благодарит Марти каким-то необычным тоном. Он прелесть, этот Дани. Наступила тишина, и Долорс догадалась, что за компьютером происходит нечто такое, чего она не видит. Не слышно ни щелчков по клавиатуре, ни разговора, едва различимы только неясные тихие звуки, происхождение которых остается для старухи загадкой — до тех пор, пока среди них не появляется один, слишком хорошо знакомый. Долорс остолбенела, и крючок замер у нее в пальцах. Господь всемогущий, не может быть! Звук повторился — такой же негромкий. Да, там творится именно то, о чем она подумала, в этом нет никакого сомнения. Это звук поцелуя — долгого, затяжного. Потом — снова голос Дани, а вслед за ним — Марти. — С тобой это в первый раз, да? — Да. Слышно, как они поспешно выключают компьютер и встают. До старухи доносится шарканье шагов, и она вдруг замечает, что до сих пор сидит с открытым ртом. Спохватившись, снова берется за крючок. Мимо нее молнией проносится парочка: Марти впереди, Дани сзади. Это уже не прежний Марти, не ее внук, это кто-то другой, кого влекут вперед одни лишь инстинкты, те самые, бунтарские, как и у Терезы, только мужские. У Долорс часто-часто бьется сердце, никаких волнений, никаких переживаний, наказал ей врач, когда выписывал из больницы. А Леонор отвечала: не беспокойтесь, в моем доме ей будет спокойно, у нас никогда ничего не происходит, ах, Леонор, ты забыла, что у меня есть уши, которые прекрасно слышат. Марти и Дани скрылись в комнате внука — так и Сандра все чаще исчезает вместе с Жауме, этим пареньком с горячими руками: ей отлично известен график работы родителей, и она точно знает, когда может остаться с ним наедине. А теперь и Марти туда же. Однако, ясное дело, тут случай посложнее. Как все воспримет Леонор, когда узнает? И Жофре, который всегда говорит о гомосексуалистах как о людях низшей расы и называет их не иначе как «педики», не в обиду Терезе будет сказано, поскольку, объяснил зять однажды, совершенно понятно, что Тереза — другое дело, потому что она женщина. С женщинами все иначе, поскольку они, если можно так выразиться, как бы становятся мужчинами. Напротив, «голубые» — это те, кто перестает быть мужчиной, так что, Лео, брось! Этот разговор завязался не так давно во время обеда, когда речь зашла об одном друге семьи, совершившем coming out, хорошо, что Долорс знакома с этой терминологией — спасибо Терезе. Долорс не помнила, какое выражение приняло в тот момент лицо Марти, просто не обратила внимания, ведь ей и в голову не приходило, что разговор может иметь к нему отношение, а сегодня все вдруг прояснилось: понятно, что такой чувствительный и ласковый мальчик должен быть не таким, как другие, только он смотрит на нее с нежностью и пониманием. Ясно, что он должен быть «голубым», чтобы понять меня, с легкой грустью подумала Долорс. Как дружили Тереза и Жофре, пока однажды едва не вцепились друг другу в волосы! Это случилось дома у Долорс, когда у нее еще был свой дом, и собственные вещи, и своя кровать, и комната с любимыми книгами и письменным столом, в ящиках которого хранились все ее секреты. Я до него даже не дотрагиваюсь, мама, в самом деле, все лежит на своих местах, что ж, придется поверить дочери на слово, Долорс вовсе не хочет, чтобы кто-то вытаскивал на свет ее тайны, потому что они касаются только ее, а других могут шокировать. По крайней мере, Леонор. Да и Терезу тоже. Бедная Тереза, вечно погруженная в политику и феминизм, Долорс любила в ней потрясающую внутреннюю стойкость, это женщина, которая следует только велению своего сердца, которая делает только то, что считает необходимым, и никогда не предаст ни своих принципов, ни своих друзей. Но слишком уж она откровенна и зачастую ее слова идут вразрез с общепринятой точкой зрения, поэтому у нее так много врагов, а газеты и телевидение не оставляют ее в покое. Люди не выносят чужой откровенности. А Тереза говорила с Жофре совершенно откровенно, она сказала, что он уже не тот, что раньше, что он превратился в благополучного буржуа, приняв существующие правила игры. Она сказала это со смехом, но Жофре воспринял ее слова болезненно и ответил, что сама Тереза не может ужиться в обществе только оттого, что она — мужик в юбке, а мода на таких уже прошла. Долорс испугалась, что дело дойдет до рукоприкладства. К счастью, при этом скандале не присутствовал никто из детей, которые были еще малы и ничего бы не поняли. Зато присутствовала Леонор, которая не знала куда глаза девать. И, конечно, сама Долорс, она решительно вмешалась в ситуацию и сказала: ну хватит, я не желаю терпеть дома никаких свар, если собираетесь поубивать друг друга — убирайтесь на улицу! Они мгновенно замолчали, и, поскольку оба до сих пор живы, можно заключить, что за пределами дома они друг друга не поубивали, но с этого дня перестали общаться. Как отрезали. И больше никогда уже не разговаривали. Пресвятая Богородица, тут поневоле растеряешься. Счастье, что дома больше никого нет, нужно сделать вид, будто ничего не слышишь, а это не так просто, потому что просто невозможно ничего не услышать, к тому же Марти единственный, кто не держит ее за глухую. Ну и шум они устроили, Долорс так разнервничалась, что уронила крючок на пол, и тот с металлическим звуком покатился по керамической плитке, но, ясное дело, этого никто не услышал, такую возню затеяли Марти с Дани. Теперь придется нагибаться… Беда в том, что она не видит крючка, потому что он того же цвета, что и пол. Да что же это такое — нигде не видно. Вот, кажется, что-то звякнуло под ногами. Ай, я теряю равновесие! Как же утомительно быть старой! Вот если бы она могла говорить и тело не было бы таким изношенным, потому что то, что открывается тебе в восемьдесят пять, невозможно увидеть ни в сорок, ни в шестьдесят… Когда тебе восемьдесят пять, видишь наконец жизнь такой, какая она есть, но к этому времени у тебя уже нет ни сил противостоять ей, ни возможности научить других это делать. Увы. Долорс тяжело осела на пол. Хорошо еще, что успела перед этим согнуть ноги в коленях, так что просто плюхнулась задом и совсем не ударилась. Любая другая женщина в ее возрасте точно сломала бы шейку бедра, а у нее все обошлось, не зря травматолог сказал, что у нее на удивление крепкие кости, да, сеньора Долорс, хотел бы я такие иметь, они словно из дуба выточены и никогда вас не подведут, этот чертов врач считал, что она нуждается в его подбадривании. Все кругом обращаются с ней, словно с маленькой девочкой, все, кроме Марти, однако сейчас у него есть чем заняться, боже мой, какой скандал, ну да ладно, в любом случае он не появится, пока не завершатся эти безумные игры вырвавшихся из-под спуда страстей. И старухе так и придется сидеть на полу, потому что и думать нечего о том, чтобы подняться самой… Или все-таки попробовать? Однако сначала — крючок. Ага, вот он, голубчик, — отсюда нетрудно дотянуться. Теперь надо попытаться встать. Беремся за стул и пробуем. Ну-ка. Только вот нога болит — в том месте, где тромб, который потом оторвется, чтобы проделать свой путь к мозгу. Давай, Долорс, подгоняет она себя. Давай, Долорс, — так говорил Антони в тот день, когда они пришли к нему домой — первый из череды многих и многих таких же дней, — они играли с огнем и знали это, однако в этом и состоит юность: играть с огнем, пока не обожжешься, рисковать по максимуму, перепробовать тысячи ощущений, чтобы решить, какие тебе больше по вкусу. Оба они сильно рисковали в той игре, ведь времена стояли другие, только что закончилась война, и она, собираясь туда, куда ходила, брала с собой корзинку — словно бы для покупок, — добрый вечер, приветствовали ее работницы, добрый вечер, отвечала она, а одна добросердечная женщина поспешила предупредить: уже все закрыто, сеньорета, вы ничего не купите! Ох, Долорс и не подумала, что лавка к этому часу закрывается, девушка покраснела до корней волос и ответила первое, что пришло ей в голову, я вышла посмотреть, созрели ли каштаны, — начинался их сезон, только на пути к дому Антони не росло никаких каштанов, вам будет лучше пройти через черный ход, сеньорета, так вас никто не увидит, днем раньше она смотрела на него глазами, влажными от нежности, желания и страха, и теперь, она знала это, Антони ждал ее у себя дома и трепетал: если в затеянной ими игре она поставила на кон свою жизнь, то он — и жизнь, и работу; кстати, эта идея с каштанами оказалась провидческой, поскольку возле черного хода, у той двери, что вела на небеса, оказалось полно каштанов — удачно, что именно это объяснение пришло ей в голову. Вот этот дом, Долорс огляделась вокруг, ее окружали глухие стены — ни дверей, ни окон, одна лишь маленькая дверь, ведущая к Антони. У нее зуб на зуб не попадал, когда она быстро шагнула вперед, позвонила и немедленно, как только он открыл ей, вошла. Долорс смогла-таки встать на ноги без чужой помощи. Браво, теперь она может сесть. Если бы здесь сейчас оказалась та женщина, которой велели за ней присматривать, она бы прибежала и начала бы причитать: что это вы затеяли, сеньора Долорс, совсем разум потеряли, на что старуха раздраженно ответила бы: вот уж кто точно утратил рассудок, так это вы, Фуенсанта, — это ж надо дать такое имечко! Фуенсанта — дочь ее бывшей служанки, той, что приехала с юга на заработки, а через некоторое время пристроила на свое место дочь; та, как и ее мать, не просто прислуживала, но и шпионила за Долорс. Как-то раз она застукала Фуенсанту, когда та подробно докладывала Терезе по телефону обо всем, что делала хозяйка дома. Да что вы себе позволяете, кричала вне себя от гнева Долорс, моя жизнь — это моя жизнь, и она никого не касается, а уж в последнюю очередь — моих дочерей. А ваше дело — грязь убирать, и больше никаких дел у вас тут нет! В тот день она ужасно разозлилась и хотела выставить Фуенсанту вон, но, увы, не могла, потому что не она ей платила, однако, когда в конце недели приехала Тереза, Долорс потребовала уволить нахалку. Фуенсанта молча сновала по дому с глазами, полными слез, которые демонстративно принималась утирать при приближении Долорс, — кажется, до нее дошло, что на сей раз у хозяйки действительно лопнуло терпение. Ах, мама, не сердись ты так, мы переживаем за тебя и поэтому спрашиваем Фуенсанту, как у тебя дела, что в этом плохого. Ты ведь тоже интересуешься у моей подруги и у Жофре, как поживает Леонор или я, верно? У Жофре — нет, автоматически ответила Долорс, Тереза коротко рассмеялась, и на какое-то мгновение они почувствовали себя сообщницами. Теперь Долорс ощущала себя виноватой, бедная Фуенсанта, служанка всего лишь присматривает за ней, должно быть, даже любит, а она ее обидела. Бедняжка! Долорс не знала, как загладить вину, не прося при этом прощения, потому что не умела этого делать, тем более — извиняться перед Фуенсантой, которая, что ни говори, мало чем отличалась от служанок прошлых времен в переднике и наколке. Целое воскресенье она маялась, голову себе сломала, но так и не нашла достойного выхода. В комнате Марти все затихло. Теперь они разговаривают шепотом — наверное, клянутся друг другу в любви, — ах, такие клятвы легко уносятся прочь ветром, они ничего не значат, хорошо еще, что этот Дани выглядит славным парнем, но все-таки он здорово старше Марти, и Долорс боится, что он разбередит мальчику душу, а потом все ему быстро надоест и ее внук получит от жизни первый щелчок. Она все-таки собрала немного каштанов, и Антони замер, уставившись на них. Хотите? — поспешно спросила Долорс. Нет-нет, ответил он. Молодой человек был нарядно одет и тщательно выбрит, проходите, пожалуйста, это, конечно, не такой большой дом, как у вас, — он нервничал, — я вижу, зато у вас столько книг, это точно, проходите, проходите, Долорс шла по короткому и темному коридору, едва освещенному дрожащим светом слабых электрических лампочек. У меня две комнаты, говорит Антони, в одной я живу, в другой держу свои книги. Они вошли в ту, где книги, и Долорс невольно вскрикнула: как много и какие старые, молодой человек с гордостью показывал свою библиотеку, тщательно расставленную на полках, я их сам сделал из обрезков досок, которые у нас на фабрике валяются просто так, ваш отец мне разрешил, он бросил взгляд на полки, и Долорс поняла, что он вложил в них все сердце, всю душу, потому что делал их для своих книг. Антони засмеялся: их собирались сжечь, а я их выкупил, посмотрите-ка, это все запрещенные книги, я их никому не показываю. Внутренний голос заставил Долорс невинно осведомиться, почему это их собирались сжечь, и тут Антони вновь засмеялся, но на этот раз снисходительно: потому что власти решили, что существуют книги, которые рассказывают о таких вещах… про которые нам не нужно знать, потому что они могут нас испортить. Он несколько секунд колебался, прежде чем продолжить: я открою вам еще один секрет. Он вздохнул, бросил на нее взгляд и наконец решился: это те книги, которых нельзя найти в библиотеке. Долорс не поняла, ведь перед этим он говорил, что они как раз из библиотеки. Она с любопытством приблизилась к полкам, опустив на пол корзинку с несколькими перекатывающимися по дну каштанами. Фабричная библиотека — дар бывшего директора, образованного человека, который работал здесь до войны, — помещалась в одной-единственной комнате с парой столов и десятком-другим книг, которые можно было здесь же и почитать, объяснял Антони. Я его не знал, но, сдается мне, именно он организовал эту читальню, и когда во время войны он умер, то в завещании все свои книги оставил рабочим, поскольку считал (и специально подчеркнул это в том же самом завещании), что книги несут культуру и вместе с ней — свободу. Я думал, вы знаете эту историю, заключил он. Нет, мне никто ничего не рассказывал, ответила Долорс и подумала, что ее отец настолько занят служанками, что ему нет дела до библиотек и книг. Тем вечером Долорс открыла для себя новый мир, перелистывая томики каталонских авторов, одни из которых не по своей воле эмигрировали из страны, а другие больше не имели возможности писать на родном языке. А еще — сочинения Юма, Канта, Уайльда, Фрейда, Лорки… Она даже не заметила, что в это время делал Антони, что он уходил, а потом вернулся и сказал: сеньорета, прошло уже больше часа, наверное, ваш отец будет вас искать… Боже мой, она слишком много времени провела в этом далеком волшебном мире, пора возвращаться, и девушка тревожно спросила: можно мне прийти еще раз? Да хоть завтра! — с воодушевлением ответил Антони. Завтра, повторила она. И, прежде чем уйти, сделала то, чему до сих пор не находила объяснения, — да как она осмелилась, в тогдашние времена и при тогдашних нравах, ну, правда, следует отдать ей должное, она не имела в виду ничего такого. Долорс поцеловала Антони в щеку. Она мысленно перекрестилась: какая дерзость — и всего-то из-за десятка книжек. Она всегда теряла голову при виде книг, и Эдуард вечно пилил ее за это, недовольный, что она слишком много читает, — мужу не нравилось, что жена уделяет ему меньше времени, чем ему хотелось бы. Конечно, так стало, когда она постарела, точнее, когда в ее жизни не осталось ничего, кроме детей и мужа. Потом она перестала обращать внимание на его ворчанье и, раскрывая книгу, говорила, что и не подумает бросать чтение, потому что любит это занятие больше всего на свете. И Эдуард отправлялся гладить выстиранное белье. Как же Эдуард последних лет отличался от того Эдуарда, которого она знала в молодости! Долорс помнит длинные и нудные вечера в доме хозяина фабрики, — зимой, по воскресеньям, — она, разряженная по такому случаю в пух и прах, сопровождала отца, ах, что за очаровательная девушка, нахваливала ее будущая свекровь, как только они входили, небось вовсю уже крутишь с парнями, красавица? Долорс отвечала: нет, сеньора, а про себя думала: конечно кручу, да побольше других, хотя к тому, что происходило между ней и Антони, совсем не подходило слово «крутить», — это было совсем другое. Хозяйка все не унималась, ах, тебе надо поздороваться с Эдуардом, и громко звала: Эдуард, Эдуард! Тот подходил, протягивал безжизненную руку и слегка наклонял голову, отчего бы вам не пойти поболтать о своем, настойчиво гнула свое хозяйка дома. О каком таком «своем», недоумевала девушка, нет у них с Эдуардом ничего «своего», что у них вообще может быть общего, ведь они и не знакомы толком, этот серьезный юноша с бледной кожей навевал на нее тоску, она не знала, ни о чем разговаривать с ним, ни как себя вести, он — тоже, они сидели один подле другого на стульях в дальнем конце гостиной, а хозяева дома, все их дальние и близкие родственники и остальные гости смотрели, что они делают: улыбаются друг другу или, может, уже объясняются друг другу в любви. Долорс помнит весь ужас этих визитов, когда не знаешь ни как сесть, ни что делать, ни о чем говорить с этим юношей. Наконец она решила испытать судьбу: вы любите читать? — спросила девушка, Эдуард еще больше побледнел, и у него сделалось такое лицо, будто он увидел перед собой инопланетянина, кое-что читаю, да, но мне больше нравится играть в теннис, а вам? Долорс время от времени играла в теннис, интуиция подсказала ей, что следует остановиться на этой теме, потому что с литературной беседой тут ничего не выйдет. Словом, они начали обсуждать правила игры и теннисистов, Эдуард хорошо в этом разбирался, в итоге он разразился пространным и вдохновенным монологом, а Долорс притворилась, что внимательно его слушает, все вокруг перешептывались: глядите, как она на него смотрит, сразу видно, увлечена, а он-то как разговорился. Позднее Долорс поняла, почему Эдуард стал с ней таким разговорчивым. Просто его мать — ее свекровь — не давала ему и рта открыть. Свекровь никому не давала и слово вставить, она привыкла быть единственной королевой праздника и по любому поводу всегда имела что сказать. С Антони слова были лишними. В следующий раз, когда Долорс вошла в его дом с корзинкой — в ней все еще перекатывалось несколько каштанов, собранных накануне, — он спросил, не желает ли она воды или, может быть, молока. Это предложение дорогого стоило. У себя дома она привыкла, что молоко на кухне есть всегда, но в доме рабочего в первые послевоенные годы оно оставалось предметом роскоши. Еще есть вино, продолжал он, явно волнуясь, возможно, вы предпочтете его? Позднее Антони уверял, что предложил вино только потому, что она так и не ответила, хочет ли молока, чем привела молодого человека в некоторое замешательство. Идея с вином Долорс понравилась. Хорошо, я согласна, к великому удивлению хозяина, ответила девушка. Извините, я думал, вы не пьете… Я действительно никогда его не пила, но сегодня хочу попробовать. Несколько мгновений он пристально смотрел на нее, затем ушел за бутылкой вина — того, что обычно пьют рабочие, которые не называют его ни хорошим, ни плохим, поскольку другого все равно купить не могут. Это было просто вино — и все. Так они совершили еще один опасный виток вокруг пламени: Долорс, никогда до этого не пробовавшая спиртного, не знала, каково вино на вкус, и понятия не имела, что с ней станет от одного стакана… Отец, конечно, употреблял вино, но только за едой и очень умеренно. Долорс вновь рассмеялась, больше не в силах сдерживаться. Вино ударило ей в голову уже после пары глотков. Она отлично помнит его вкус, чистый спирт, как показалось ей тогда. Ужасная гадость, решила она и вернула стакан Антони, простите, но… Ничего страшного, сказал он, забирая его, я допью. Молодой человек накрыл стакан тарелкой и поставил в угол кухни, сейчас никто так не делает, а тогда это было нормой, когда на столе нет хлеба, то и одна крошка — целое сокровище. Кажется, Марти и его друг выходят из комнаты. Зайдут они в столовую или Дани сразу уйдет? Долорс услышала, как хлопнула входная дверь, значит, Марти остался один, отсюда его не видно, но она хорошо представляет себе, как он неподвижно стоит, прислонившись к стене или дверям, витая мыслями в облаках — облаках, которые окутывают тебя, стоит выпустить из объятий того, кто заставил звучать в твоей душе тысячи колоколов, облаках, сотканных из самых противоречивых ощущений, смущающих твою совесть. Она тоже так стояла, прислонившись к дверям, — правда, не возле дома Антони, а возле своего — прежде чем войти. Что сейчас творится в голове у Марти? Что он чувствует? Что воображает? Пару минут внук стоял неподвижно, а потом медленно двинулся по коридору и так же медленно вошел в столовую. Долорс, якобы с головой погруженная в работу, не смотрела на него, потому что на самом деле не знала, как на него смотреть. Краем глаза она видела его тень и слышала, как его шаги на несколько секунд замерли возле нее. Из-за волнения она пропустила несколько воздушных петель — теперь придется их добирать. Больной глаз зачесался, она отложила вязанье и принялась тереть веко. Марти продолжал стоять в трех шагах от нее, и у Долорс сжалось сердце: только сейчас мальчик понял, что был дома не один, а раньше это ему и в голову не приходило. Не в силах больше сдерживаться, Долорс взглянула на внука. Она никогда не видела Марти таким бледным и напуганным. Он всегда так уверен в себе, а сейчас явно до смерти боится, что после того, что произошло, навсегда утратил расположение бабушки. Где ты была? Ты знаешь, который час? Я собирала каштаны, ответила Долорс. Она тоже была ни жива ни мертва от страха, но скрывала это. Каштаны собирала, говоришь? Отец не очень-то этому поверил, и дочь показала ему корзинку с жалкой кучкой коричневых плодов. Пока маловато, но завтра опять туда схожу — может, удастся набрать побольше. Это ложь, каштанов сейчас полно, но она знала, что отец не пойдет ее проверять и уж тем более не будет справляться у рабочих, каков нынче урожай каштанов. В такое время девушка одна на улице — что люди подумают? Да ладно тебе, папа, еще не поздно, не кипятись, сейчас я займусь ужином, не беспокойся. Долорс оставила в прихожей жакет и корзину и пошла проверить, как там справляется кухарка. Именно этого и хотел отец, этого и добивался — чтобы дочь была дома, так что дело вовсе не в том, что он подозревал ее в чем-то нехорошем, просто ему не нравилось, что на улице уже темнеет, а Долорс неизвестно где. Она успокоилась, вошла на кухню, поинтересовалась, что сегодня на ужин и скоро ли он будет готов. Потом, когда они оба уже сидели в столовой, она погладила отца по руке и совершенно спокойно сказала: не волнуйся, папа, ужин всегда будет подан вовремя, а за городом в этот час так красиво, надеюсь, ты не будешь возражать, если время от времени я буду там гулять, это так романтично, папа! Она смотрела ему прямо в глаза, не мигая, и думала: господи, Долорс, первый раз в жизни ты врешь так бессовестно. Лгать или не лгать. Немножко того, немножко другого, думала старуха, глядя на Марти. Надо говорить откровенно до тех пор, пока нет опасности нанести человеку обиду. Ложь придумана, чтобы не причинять боль. В свое время она много врала и нисколько в этом не раскаивается. Интуиция подсказывала ей, что и сейчас будет лучше, если родители пока не узнают о сексуальной ориентации Марти. Они не готовы это принять. Долорс знала, что возразит на это внук: нужно им все объяснить, бабушка, я не могу жить во лжи, и так далее. Молодые сегодня просто одержимы идеей жить не по лжи, а сами не замечают, что взрослые им врут, вбивают в головы всякую демагогию, — разумеется, из самых благородных побуждений, — но все эти бредни моментально отходят на задний план, стоит благополучию их мира, о котором молодым нечего и мечтать, пока не достигнут определенного возраста, оказаться под угрозой. Бедные дети, думала старуха. Единственное, что она может сделать, — это улыбнуться, чтобы Марти понял, что она на его стороне и не осуждает своего внука. Наверное, эта улыбка распахнула перед Марти целый мир, и он тут же расплылся в ответной улыбке. Но… Все имеет свою цену, Долорс положила в пакет крючок и мотки шерсти, кивнула на компьютер и попыталась подняться с кресла. Марти все схватывает на лету. Он быстро подскочил, чтобы помочь: ясно, что бабушка хочет поиграть с котом на экране. Чем настойчивее она пыталась вспомнить, тем больше у нее путалось в голове — кто сделал первое движение навстречу, кто из них первый прикоснулся к другому. Антони отнес стакан с вином на кухню и вернулся в узенький голый коридорчик (особенно голый в сравнении с коридором в их доме, увешанным картинами в богатых рамах; здесь же висели часы с маятником, отбивающие каждую четверть часа). В этом крохотном домике, сыром и темном, не было практически ничего, однако Долорс не променяла бы его на все сокровища в мире — из-за книг и из-за Антони, тех двух вещей, которые интересовали ее больше всего на свете. Она помнит, как они замерли друг перед другом. Помнит, как с сильно бьющимся сердцем протянула ему руку, но не помнит, кто первый из них потянулся к другому. Помнит и то, что почувствовала непреодолимое желание приблизиться, прижаться к нему, и увидела, что он хочет того же. И когда его губы прикоснулись к ее губам, словно молния прожгла их насквозь и соединила навеки. — Давай, бабушка, пойдем! С твоей ногой теперь все в порядке… Марти напомнил ей о ноге, в которой образовался тромб; однажды он стал твердым, как камень, и нога раздулась. Он берет ее за руку, и они идут потихоньку — шажок за шажком — к компьютеру. О своей любовной истории — ни полслова, Марти сосредоточен исключительно на коте, разгуливающем по экрану монитора. Смотри-ка, какой хорошенький. Долорс торопливо — так торопливо, как позволяет ей эта чертова нога — уселась и взялась за мышку. Марти засмеялся. — Мне нравится твоя увлеченность этим виртуальным котом! Сейчас он оставит ее одну, и некоторое время она сможет побыть наедине с этим симпатягой. Посмотрим, получится ли у нее сегодня не промахнуться, как в последний раз, когда вдруг весь экран заполнился цифрами и буквами, полностью скрывшими кота, и Долорс не могла дозваться Марти, который ушел куда-то в другой конец квартиры, так что она ужасно разнервничалась. Что есть, то есть, с возрастом у нее начал портиться характер, она становилась все более раздражительной, а временами, наверное, и вовсе невыносимой. Возможно, за это Бог (если он, конечно, существует) и послал ей инсульт, чтобы она наконец умолкла и перестала обижать Фуенсанту и Леонор. К Терезе она никогда не приставала, во-первых, потому, что ее старшая дочь и сама отличалась сильным характером, а во-вторых, потому, что они отлично друг друга понимали, хотя часто не сходились во мнениях, когда, например, в семье стало известно о сексуальных пристрастиях Терезы, Долорс отказалась присоединиться к нравоучительным проповедям родственников и их благим намерениям помочь заблудшей овечке вернуться на путь истинный. То было ужасное время, в самом деле ужасное, и Долорс предпочла бы, чтобы дочь не афишировала свои вкусы, ну что бы ей помолчать, зачем объявлять об этом во всеуслышание, ведь никто же не распространяется публично о своих предпочтениях в постели — с кем, как, почему… Однако теперь она довольна, что все произошло именно так, родня со стороны мужа в конце концов притихла — все те, кто так ревностно следил за соблюдением приличий, за тем, кто что говорит и кто как себя ведет, особенно на этих воскресных посиделках у хозяина фабрики, еще немного шоколада, Долорс, предлагала будущая свекровь, которая перед этим почти целую минуту молчала, для нее едва ли не подвиг. Нет, спасибо, сеньора, неизменно отвечала она, хотя умирала от желания выпить еще чашечку, такой это был вкусный шоколад и так мало людей могли позволить себе это удовольствие. Однажды Эдуард удивил ее, пойдем, сказал он и повел ее на кухню, пока остальные гости продолжали умиротворенно беседовать или внимать бесконечным речам хозяйки дома. Долорс попыталась что-то ответить, но Эдуард приложил палец к губам, призывая ее к молчанию. В глубине кухни девушка в переднике и наколке, которая всегда прислуживала по воскресеньям, при виде их нервно рассмеялась. Синта, налей еще немножко шоколада моей подруге, пожалуйста. Синта молча взяла чашку и пошла за шоколадом, но Эдуард остановил ее: нет, не такую маленькую — в ней поместится всего ничего. Возьми большую. Прошу вас, сеньорета, угощайтесь. Это был «пунктик» Эдуарда. Черта, которая заставила ее в какой-то момент заколебаться и почувствовать мимолетную симпатию к этому юноше из хорошей семьи. Эдуард иногда напоминал короля, нарушающего церемониал ради того, чтобы пообщаться с простым народом. Заметив слабость Долорс к шоколаду, он атаковал ее с этой стороны. Эдуард и сам любил шоколад, но не так, как Долорс, сходившая по нему с ума. Он всегда дарил ей шоколадные конфеты, перед которыми девушка не могла устоять. Она их ела, а он смотрел на нее, смеялся и говорил, что ее можно показывать в рекламе. С Эдуардом ее связывал шоколад. С Антони — книги. Долорс прекрасно понимала, какие чувства одолевают сейчас Марти, если, конечно, между двумя мужчинами существует такая же любовь, какая связывает мужчину и женщину. Но разве любовь сама по себе зависит от личности тех, кто ее испытывает? Меняются люди, но не любовь. Любовь остается любовью, и что с того, что порой она проявляется самым неожиданным образом? С другой стороны, люди часто ошибаются, думая, что любят. Что же до ее внука… Эта неожиданная привязанность, что возникла между ним и Дани, похожа на соединившую их серебряную нить… Долорс так расчувствовалась, что даже забыла про кота, в ее памяти всплыла другая серебряная нить, та, что связала ее и Антони в том убогом домишке посреди нищеты послевоенной Испании. Поцелуй, начавшийся как осторожная провокация, вдруг превратился в необходимость, Долорс чувствовала себя как в бреду, который не закончится никогда, никогда, никогда… Монахини говорили, что мужчины не должны к ним прикасаться, в противном случае произойдет что-то ужасное, однако под этим «ужасным» они, видимо, понимали что-то другое, потому что то, что сейчас происходило с ними, больше напоминало чудо, настоящее чудо, которое открывает путь на небеса и позволяет оставаться там вечно, ведь этот поцелуй не может закончиться, нет. — Я сам не знаю, что испытываю, бабушка. Я не очень уверен. Очевидно, во мне есть какой-то ген тети Терезы… Марти, пришедший взглянуть, как дела с котом, произнес это хоть и с некоторым удивлением, но очень спокойно. Долорс открыла глаза и обнаружила, что экран опять покрыт застывшими буквами и цифрами, а симпатяги котофея и следа не видно. — Бабушка, почему ты меня не позвала? Ну и что, что ты не можешь говорить? Ты же могла постучать по столу, ты ведь так делаешь, когда тебе требуется помощь… Та-а-ак, дай-ка мне мышку… Отлично. Ну вот, твой кот вернулся. Будешь еще играть или хочешь пойти отдохнуть? Жестами Долорс объяснила, что предпочитает еще посидеть за компьютером. Боже, как же все изменилось, информатика подчинила себе и мысли, и людей, и животных, по крайней мере котов. Раньше компьютеров не было. Однако все самое лучшее, что может быть в жизни, существовало и раньше. Этот затяжной поцелуй стал прологом к новым чувствам и новым ощущениям, а она и не подозревала, что способна переживать их с такой силой. талия Убавлять петли — дело опасное, напортачишь — потом не исправишь, а если перестараться, свитер не сядет точно по фигуре. Понятно, что для Сандры с ее осиной талией без убавления петель не обойтись. Но не ошиблась ли она? Уж больно маленький размер. Долорс осмотрела вязанье, отодвинула его от себя и снова осмотрела, нет, должно быть, она точно ошиблась, такой крошечный размер подойдет разве что мартышке. Она вынула из пакета листок, на котором Леонор записала точные мерки дочери, и проверила свою работу. Вроде все верно. Ладно, в любом случае, прежде чем двигаться дальше, надо обсудить это с Леонор, возможно, тут все-таки закралась ошибка, потому что, конечно, Сандра худенькая, но не до такой же степени. Или до такой? Во времена юности Долорс одежда такого размера пришлась бы впору лишь самым истощенным детям, беднякам из бедняков, которые постоянно голодали. Что ж, Сандра действительно истощена, правда, теперь это называется анорексией. А ведь истощение и анорексия суть одно и то же. Разница только в том, что истощенным нечего есть, а анорексикам просто не хочется. Любой из тех голодных побирушек, что просили милостыню после войны, остолбенел бы от удивления, узнав, что спустя полвека люди, у которых достаточно денег, чтобы стол каждый день ломился от еды, добровольно закрывают рот на замок, скрещивают на груди руки и говорят: не хочу есть. Раньше все было по-другому, совсем по-другому. Когда миновала пора сбора каштанов, она стала находить другие предлоги, вроде того, что ей нравится гулять за городом и дышать свежим морозным воздухом. С Антони они виделись примерно раз в неделю. Когда девушка узнавала, что Антони готов к встрече с ней, она вешала за окно платок, который он мог увидеть из окна своего дома. Белый платок означал сегодня, голубой — завтра. Красный — наберись терпения, я тебя предупрежу. Долорс жила словно в постоянной горячке, забыв все уроки и наставления интернатских монахинь. В первый день был лишь поцелуй, знаменовавший собой начало того, что не должно иметь конца. Долорс покинула этот скромный дом с пылающим лицом и бешено бьющимся сердцем, даже не попрощавшись с Антони, потому что не могла найти нужных слов… На следующий день они начали целоваться сразу, как только за Долорс захлопнулась дверь, — ничего не сказав друг другу, ничего не объяснив, молча, — Антони странно на нее посмотрел и прямо там, прижав спиной к входной двери, принялся покрывать ее поцелуями, ее всю, а она уже знала, что может подарить ему нечто большее, чем поцелуй, и ничего так не желала, как отдать ему все свое тело целиком, без остатка. Потом он подвел ее к своей кровати, такой мягкой и такой теплой. Все было чудесно до того момента, как он сделал ей больно, и она сразу вспомнила слова монахинь — возможно, они не так уж заблуждались. У нее из глаз полились слезы, она вскочила, оделась и бросилась вон из комнаты, не слушая, что он говорит, Долорс, не плачь, это нормально, так всегда бывает в первый раз, не переживай, больше не будет больно, успокойся, Долорс, успокойся! Леонор вернулась домой и вошла в столовую. Теперь надо обсудить размер талии Сандры — жестами, конечно, поскольку иным способом она общаться не может. Дочь подошла ближе, и старуха заметила, что у нее заплаканные глаза. В самом деле, она плакала. Долорс испугалась: да, ее дочь, безусловно, размазня, но плачет она не часто, а раз глаза у нее на мокром месте, значит, на то есть серьезная причина. Отложив вязанье, она вопросительно посмотрела на дочь. В ответ та снова заревела. Долорс растерялась, попыталась подняться с кресла и подойти к Леонор, но та, заметив попытку, замахала руками — не надо, сейчас сама все расскажу. Она пододвинула стул и, чуть помолчав, сообщила: — Меня повысили. С сегодняшнего дня я — начальник административного отдела нашего предприятия. Сказав это, дочь заплакала еще горше. Долорс ничего не поняла. Может, это слезы радости? Вообще-то не похоже. Леонор смахнула соленую влагу и продолжала, не глядя матери в глаза: — Я сделала ужасную вещь, мама. Ужасную. Поэтому меня и повысили. Пресвятая Богородица, что она такого натворила? Украла? Убила? Леонор медленно встала, взяла пачку бумажных носовых платков, вытянула из нее один и, всхлипывая, объяснила: — Директор, он же одновременно и владелец нашего предприятия, помешался на мне, понимаешь? В конце концов он сказал, что если я не пойду ему навстречу… сама понимаешь, что он имел в виду… то меня уволят. Я знаю, знаю, что не должна была уступать… Но я представила, как мне придется объяснять Жофре, почему меня уволили, а он так ревнив, он способен натворить таких дел, и я вообще не хотела его расстраивать. В моем возрасте трудно получить другую работу, я же не такая умная, как Жофре, вряд ли я бы хоть что-то нашла. Больше всего Долорс поразило не то, что ее дочь оказалась способной доставить плотские радости хозяину предприятия, а то, насколько слепо та верит в собственного мужа, этого идиота Жофре, который хоть сам и развлекается в обществе Моники Я Тоже, но при этом не забывает регулярно пользоваться тем обстоятельством, что ее дочь ценит себя так низко, еще бы, ведь это позволяет ему самоутверждаться и доминировать, и — ни больше ни меньше — толкает Леонор в постель к хозяину-шантажисту, который уверен, что до сих пор живет при феодальном праве. Да, вот уж сейчас Долорс особенно жалко, что она не в состоянии говорить, а то бы произнесла целую речь (из тех, что обычно произносят матери) и отвесила доченьке пару-тройку увесистых затрещин, чтобы та наконец поняла, что, хоть она и размазня, но стоит гораздо больше, чем этот прыщ на ровном месте — Жофре. Она сказала бы ей: посмотри на себя в зеркало, дочка, внимательно посмотри, огляди себя с ног до головы, как твой муж и Сандра, а не так, на скаку, на бегу, словно боишься себя и собственного отражения. Встань, вглядись как следует, подумай о себе самой, и ты поймешь, что, коли захочешь, можешь быть очень привлекательной, несмотря на возраст, из-за которого тебя якобы никуда не возьмут на работу. Она сказала бы: выше голову, Леонор, докажи самой себе, что ты кое-чего стоишь! Но это ей недоступно. Ей остается только молча слушать. — Это длится уже довольно долго… Когда шеф вызывает меня к себе в кабинет, меня всю прямо трясет. Секретарше он приказывает, чтобы его никто не беспокоил, и прямо там, на диване, получает, что хочет. Такая гадость, мама! Я смотрю в сторону, стараюсь думать о чем-нибудь другом и мечтаю, чтобы все побыстрей закончилось. Ну почему он на мне зациклился? Правда, сегодня он меня не трогал. Вызвал к себе, ухмыльнулся и объявил, что повышает меня в должности. Я сказала: большое спасибо, но мне это не надо, не хочу я никакого повышения. Он стал настаивать. Я уперлась — не хочу, и все. Тогда он перестал улыбаться и говорит: это не обсуждается, вашего согласия никто не спрашивает, и никакие возражения не принимаются. А когда я уже стояла в дверях, напоследок бросил: теперь мы сможем вместе ездить в командировки, вот увидишь, как будет весело. Долорс растерялась. Снова попыталась подняться — чтобы взять листок бумаги и написать, что она по этому поводу думает, хотя письмо давалось ей с большим трудом, но потом она сообразила, что представления не имеет, как сформулировать на письме свои мысли, чтобы Леонор правильно ее поняла. Леонор воспринимает только устную речь, она — не Тереза, которая отлично схватывает не только суть любого текста, но и то, что скрыто между строк, то, о чем в нем вообще не говорится. Леонор же все воспринимает буквально, нет, ей писать бесполезно. Как на бумаге объяснить ей, что во всем, что с ней происходит, виновата она сама, потому что в молодости, вместо того чтобы демонстрировать миру свою силу и стойкость, дочь спряталась под спасительное крылышко мужчины, который не любил ее, но хотел подчинить себе, чтобы вырасти в собственных глазах, самоутвердиться в своей мужской, а точнее говоря, жеребячьей сущности, потому что он и в самом деле всего лишь тупое животное, хотя окружающим кажется, что Жофре — идеальный отец и муж, умный, тонкий, интеллигентный человек, знаток Ницше. Как объяснить дочке, что если жить, не видя, что происходит у тебя под носом, в твоем собственном доме, жить с шорами на глазах, жить с этим Жофре, то в какой-то момент тебе хочешь не хочешь, а придется свернуть на скользкую дорожку, уступить домогательствам шефа, чтобы в итоге, вполне вероятно, оказаться в центре грязного скандала вроде тех, что гремят сейчас на страницах газет и журналов, — Марти обожает комментировать такие истории, он читает кучу газет и по каждому вопросу с удовольствием вступает в спор с отцом, называя того не иначе как «обращенным хиппи», — внук шутит, а Жофре бесится и, должно быть, негодует про себя, что сегодняшняя молодежь в подметки не годится той, среди которой рос он. А даже если и так, ну и что? Все поколения откликаются на одни и те же ласки, на одни и те же слова любви. И, так или иначе, все поколения им верят. К тому времени, когда Долорс начала ходить в гости к хозяину фабрики и беседовать с Эдуардом, Антони уже пообещал ей достать луну с неба. Луна с неба — это всего лишь вечная любовь, потому что больше молодому человеку предложить было нечего. Они не встречались какое-то время после того случая, потому что Долорс нездоровилось и ее раздирали противоречивые чувства. Знаменитый раздутый червь из рассказов монахинь произвел на нее скорее отрицательное впечатление и показался слишком большим и твердым, чтобы поместиться внутри ее тела, что ж удивляться, что он проделал в ней дырку и сделал ей больно, так что вся романтика, наполнявшая их отношения с Антони, исчезла. Какие мы были глупые, вздохнула Долорс. Но у нее есть оправдание — тогда царили другие времена и она была совсем юной. А вот у Леонор, напротив, оправданий нет, с какой стороны ни взгляни. Сейчас Долорс с удовольствием рассказала бы дочери про эту Монику Я Тоже из школы, чтобы до той наконец дошло, что Жофре вовсе не такой безупречный, как она полагает. Но, поразмыслив, старуха вновь вознесла благодарность Всевышнему за то, что тот послал ей инсульт и лишил возможности говорить, потому что такие разговоры только вносят в дом разлад: с идолопоклонством Леонор не покончишь одним махом, она просто не поверит ни единому твоему слову и, выбирая между матерью и мужем, безусловно встанет на сторону мужа, да еще и подумает, что мать в очередной раз решила очернить зятя. Ей хватит ума напрямую спросить об этом у Жофре — и тогда все станет еще хуже. Так что да здравствует инсульт! Хоть бы Леонор обо всем узнала сама. Хоть бы узнала! Она не спала в ту ночь, когда потеряла девственность. Лежала с открытыми глазами, на всякий случай засунув между ног салфетку. Это нормально в первый раз, сказал Антони. Значит, для него это — не первый раз? Поэтому он знает, как должно быть? К ужасу и потрясению от физического вторжения, которого она, по правде говоря, желала, прибавилась еще и ревность, затмившая все остальное. Каждое новое сильное чувство словно пожирает в нас предыдущее, корчит нам гримасы и добивается, чтобы мы сосредоточились на нем. Такова жизнь, вздыхает Долорс. Хлопнула входная дверь, и Леонор поспешно вытерла набежавшие слезы. — Ни слова, мама! Пожалуйста! Дочь даже не заметила, какую глупость сморозила, застигнутая врасплох, она совсем растерялась, а тем временем Марти двигался по коридору к столовой — чрезвычайно чем-то довольный, он на ходу мурлыкал популярную песенку. Долорс спасла положение, вытащив на свет листок с размерами Сандры, и знаками показала Леонор, чтобы та проверила, все ли верно. Когда вошел Марти, Леонор, напустив на себя озабоченный вид, вникала в жестикуляцию матери, пытавшейся втолковать ей, что талия у свитера получается слишком узкой, наверное, тут какая-то ошибка. Леонор обрадованно нацепила на нос очки и спрятала от Марти заплаканные глаза. Бросив сыну, уже устраивавшемуся у компьютера, равнодушное «привет!», она поспешно скрылась в ванной, не забыв, впрочем, подтвердить матери, что никакой ошибки нет, это точные мерки Сандры. Мама, как жалко, что у тебя все время плохое настроение, сказала ей Тереза, ведь у тебя, между прочим, самые умные глаза, какие я когда-нибудь видела. Долорс почувствовала себя польщенной, но не нашлась что ответить. Не болтай глупостей, в конце концов проворчала она и ушла в другой конец комнаты. Этот разговор произошел у них в один из последних приездов Терезы перед тем, как с Долорс случился инсульт, тогда, если память ей не изменяет, она вновь поругалась с Фуенсантой и Тереза пыталась их помирить. Неужели Фуенсанта уж настолько невыносима, что нужно постоянно ее обижать? Просто я не нуждаюсь в надсмотрщике, который следит за каждым моим шагом, отрезала Долорс. Тереза вздохнула и тогда-то как раз сказала про умные глаза, а потом добавила: мама, именно потому, что ты так умна, ты должна понять, что в твоем возрасте необходим кто-то рядом, кто может немного побыть с тобой, совсем чуть-чуть. Потому что даже если с тобой все в порядке, ты все равно нуждаешься в помощи, тебе ведь уже не двадцать лет. Не нужна мне никакая помощь. Тереза прислонилась спиной к двери туалета и с ироничной улыбкой сказала: а знаешь, мама, мне кажется, что тебе все-таки двадцать лет. «Самые умные глаза». Что дочь имела в виду? Должно быть, то, что у нее умная голова. А что это значит? Когда про кого-то говорят, что он очень умный, не знаешь, как на это реагировать: то ли ходить перед этим человеком на цыпочках, то ли поверить, что он знает о жизни абсолютно все. Тереза наверняка путает ум и опыт, поскольку ум — это врожденное, а Долорс в юности была туповата. А может, ум — это все-таки опыт, поди разберись… Эдуард начал обхаживать ее с помощью шоколадных конфет. В тот раз, когда она допила на кухне свой шоколад, он и служанка в наколке прям-таки закатились от смеха, ой, Долорс, гляньте-ка на себя в зеркало — какие у вас усы! Долорс не стала смотреться в зеркало, потому что ни одного поблизости не обнаружила, а просто облизнула губы и вытерла их салфеткой, которую протянула служанка. Эдуард как-то особенно посмотрел на нее, и этот его взгляд Долорс совсем, ну совсем не понравился, — так смотрел на нее Антони тогда, в постели. Но взгляд Антони грел ей сердце, а взгляд Эдуарда вызвал тоску. В Эдуарде ей понравилось только одно: он не побоялся нарушить порядок, привести ее на кухню и тайком от всех, особенно от своей матери, которая бы не одобрила этот поступок, напоить шоколадом. Эдуард был обманщиком. Вот уж кто умен, думала она, еще бы, ведь он помогал отцу на фабрике. Он улыбнулся ей, но Долорс эта улыбка показалась пустой. Зато в улыбке Антони ей виделась та самая луна с неба. Золотая луна, которая той зимой опускалась к ним в комнату, где они столько раз грезили наяву, а потом ложились в постель, и их любовь была сродни безумству. Здесь не водилось льняных простыней, только ее это меньше всего волновало. Она вернулась туда примерно через две недели. Долорс случайно встретилась с Антони на улице, потом наткнулась на него в продуктовой лавочке. Она даже не взглянула на него, и хозяйка лавки наверняка подумала, что директорская дочка слишком много о себе воображает, наверное, и с ней самой здоровается только потому, что рассчитывает за это получить кусок получше. В тот день Долорс показалось, что Антони еле волочит ноги, и звук этих шаркающих шагов разбередил ее сердце, которое словно начало кровоточить. Девушка не выдержала и решила назавтра пойти к нему. Она встала перед ним, посмотрела в глаза и спросила: откуда ты знаешь, как бывает в первый раз? Антони честно ответил: потому что единственная женщина, которую я знал до тебя, тоже была девственницей. Долорс почувствовала, как острое жало проткнуло ее насквозь, но Антони ничего не заметил и продолжал: мои родители прислуживали в одном поместье, в Саррья, я там родился и вырос, хозяйка дома позаботилась, чтобы я ходил в школу и читал. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, я начал встречаться с одной служанкой, которой уже стукнуло двадцать, мы сошлись, потому что были там самыми молодыми, вероятно, она считала меня дерзким молокососом, но все-таки не отвергла. Так продолжалось около года. Потом хозяйское предприятие обанкротилось, сам хозяин умер от инфаркта, а его жена перестала интересоваться не только моим чтением, но и вообще чем бы то ни было. Она продала все и чахла день ото дня. Служанка ушла — нашла себе работу в другом семействе, в Барселоне, и забыла про меня, а я про нее. Эта связь ничего для меня не значила. Между ними повисла звенящая тишина, такая, в которой раздор двух душ постепенно сходит на нет. Игла ревности уже колола Долорс не так сильно. Она почувствовала стыд — не зная отчего — и спросила первое, что пришло ей в голову: а где твои родители? Они живут с хозяйкой, у нее крохотная квартирка в городе. Всем троим уже немало лет, и они прекрасно друг с другом ладят. Все меняется, и отношения между людьми тоже. Он протянул руку, и Долорс вложила в его ладонь свою, Антони привлек ее к себе и тихонько сказал: не бойся, его сладкое дыхание щекотало шею и заставляло слегка дрожать. В тот день они продвинулись еще на шаг вперед или, лучше сказать, сделали еще шаг в одном, вполне конкретном направлении, открыли новую дверь, которая до того стояла закрытой, а отворить ее они могли только вдвоем. Леонор вернулась — с красными, опухшими глазами, окруженными чем-то белым — должно быть, поработала над собой, подумала Долорс, в этом смысле нам, женщинам, проще — мы можем скрыть, что плакали, с помощью крема или макияжа. Мужчинам труднее, если они так сделают, их зачислят в трансвеститы. Но мужчины не плачут. Нет, плачут, конечно, но — тайком. Они не имеют права делать это прилюдно, это считается дурным тоном. Долорс погрузилась в работу, Леонор пересекла комнату и вошла в кабинет, даже не взглянув на нее, должно быть, переживает жгучий стыд и корит себя за то, что рассказала про «право феодала», а это именно так и называется, отец очень часто использовал его по отношению к служанкам, только теперь это совершенно противозаконно, аморально со всех точек зрения и предосудительно, даже если все остается шито-крыто. Иногда отец вызывал у нее отвращение, иногда — чувство горечи. Пока она училась в монастырском интернате, его обхаживала одна дальняя родственница, утешала вдовца после потери жены. Но когда дело дошло до свадьбы, эта особа пошла на попятный, как выяснилось, успела полюбить другого. И отец остался один, совершенно один, его жизнь протекала между фабрикой и клубом, куда ходили только мужчины, он практически не общался с женщинами своего круга, одну из которых могла бы соблазнить идея выйти замуж за немолодого вдовца с сомнительным состоянием — отец никогда не был очень богатым. В итоге ему остались только служанки, одна покладистей другой. И одна пугливей другой. Некоторые сбегали от них в другие дома, где жили не отчаявшиеся вдовцы, а люди женатые, с удовлетворенными инстинктами. Хорошо, что теперь у мужчин все проще, говорит себе Долорс. Если все женщины нынче доступны так же, как Сандра, у них не должно возникать серьезных проблем, когда необходимо дать волю инстинктам. Теперь женщина не воспринимает все так, как раньше. Теперь она любит. Потом может оказаться, что она отдала свое тело тому, кто его недостоин. Но — только тело, душу она не может отдать ни под каким видом. По сути, тело мало что значит, рассуждала сама с собой старуха, и тут заметила, что уже убавила достаточно петель. Она вытащила сантиметр и измерила вязанье на уровне талии, боже мой, Сандра, у тебя и тела-то толком нет. То невеликое количество плоти, каким ты обладаешь, ты уже отдала мужчине, между прочим, мне было двадцать шесть лет, когда это произошло со мной, на десять больше, чем тебе, что я тогда себе думала, уже не помню, но то, что я не слишком в этом нуждалась — точно. К двадцати шести годам Долорс уже пришла к выводу, что останется старой девой и вечно будет жить в этом большом доме с отцом, спасая служанок до тех пор, пока у него не иссякнет задор гоняться за ними. Сколько раз самые молоденькие из них ночевали в ее комнате, чтобы не попасть в лапы хозяину. И как они любили ее за то, что Долорс для них делала, особенно Мирейя, изящная, хрупкая и одновременно очень живая, она доверительно рассказала хозяйке, что любит одного рабочего с фабрики, и благодаря заступничеству Долорс дело кончилось свадьбой. Сама же Долорс до двадцати шести лет оставалась старой девой. Еще за год до замужества на ее руку не претендовал ни один кавалер, и вдруг появились сразу двое. Конфетный Эдуард и книжный Антони. Но Эдуард ничего для нее не значил. Правда, какое-то время она испытывала к нему симпатию — спасибо шоколаду, впрочем, такое же чувство Долорс испытала бы к любому, кто стал бы дарить ей шоколад и конфеты, тем более такого высокого качества, ведь после войны их днем с огнем было не сыскать. И Эдуард превратился в ее хорошего друга. Вскоре она непринужденно смеялась с ним и болтала: кто бы подумал, что ты окажешься таким забавным, когда я увидела тебя в первый раз, то решила, что ты никогда не улыбаешься, с виду такой строгий… В конце концов вечеринки по воскресеньям перестали ее тяготить. Кроме того, было и еще кое-что, о чем ей никак не удавалось забыть: связь Антони с той служанкой из Саррья. Не важно, что она осталась в прошлом, не важно, что сейчас Антони принадлежит ей одной, Долорс, словно одержимая, никак не могла выбросить эту историю из головы, постоянно представляла своего любовника в объятиях той женщины, без конца воображала, как он делает со служанкой то же, что делал с ней, и у нее немедленно портилось настроение, да так, что она готова была вцепиться в любого, кто попадется под руку. И воскресные вечера с Эдуардом стали ее маленькой местью за ту боль, которую причиняла Долорс незаживающая рана в сердце, не дававшая ей жить спокойно. Она чувствовала удовлетворение, когда после близости с любимым мужчиной, после разговоров о книгах, философии и прочем роняла, словно бы случайно: прошлое воскресенье я провела очень приятно. Говоря это, она замечала, как в сердце Антони тоже вонзается шип ревности — острый и болезненный, и девушке казалось, что от этого на какое-то время ее собственная боль утихает. Долорс тихонько засмеялась, вспомнив этот более чем невинный способ отомстить Антони за то, что тот не был девственником. Этот же невинный способ помогал ей поддерживать в себе уверенность в том, что большинство мужчин так и остаются девственниками, пока не встретят женщину своей мечты. Ох уж эти мужчины. Долорс снова хихикнула. — Слышишь, как бабушка смеется? — Да, оставь ее. Вспоминает что-нибудь, наверное. Леонор и Марти разговаривали в соседней комнате. Это Леонор сказала «вспоминает что-нибудь» — чтобы отвлечь внимание сына, потому что сама не сомневалась: мать смеется над ее рассказом о директоре, смеется над ней, что, разумеется, абсолютно не соответствовало действительности, и Долорс очень жаль, что дочь так думает, это должно ее ранить, надо будет потом сказать, что она смеялась совсем по другому поводу, над самой собой, она напишет записку, чтобы все окончательно прояснить, не хватает еще, чтобы бедная Леонор решила, будто ее собственная мать смеется над тем, как хозяин предприятия ловко воспользовался своей властью. Она еще очень молода, Леонор. Мало того, что она размазня, она еще и очень молода, раз ее могут ранить подобные вещи. К тому же дочь сейчас в таком деликатном возрасте, когда гормоны вытворяют что хотят. Вот когда кожа у тебя становится тонкая, словно пергамент, когда ты состарилась, тебя тревожат другие вещи, связанные с домом, семьей, с детьми и внуками. Мужчины мало тебя волнуют. Она бы сейчас позволила делать с собой что угодно кому угодно, ни секунды не переживая по этому поводу. Но кому взбредет в голову лечь в постель со старухой восьмидесяти пяти лет? На Долорс снова накатил приступ смеха. Ну что за глупости приходят ей в голову! Да, Долорс, ты неисправима. Зима сорок шестого года, помнится, выдалась довольно теплой. После долгой войны, после первых послевоенных лет, полных печали и нужды, в эту зиму Долорс вовсю наслаждалась молодостью и тем, что дарило ей сердце любимого, единственного мужчины, которого она любила со всей страстью. Раз в неделю их ждал особый вечер — сладостный, запретный, принадлежащий только им. Время каштанов давно закончилось, ну и что, уходя из дому, она говорила, что идет полюбоваться природой, подышать свежим воздухом, погулять по хрустящей мерзлой траве луга — не забывая, конечно, потеплее одеться: куртка, ботинки и перчатки. Простудишься, озабоченно говорил отец, или, того хуже, подхватишь пневмонию, дочка, сейчас неподходящее время для прогулок, разве не видишь, какой на улице холод! Вовсе нет, папа, не волнуйся, ты слишком много беспокоишься, целовала его в лоб и прибавляла, я тепло одета, я не замерзну — что ж, она говорила чистую правду, ведь все это время она собиралась провести не в загородной прогулке, а в объятиях мужчины, горячего, словно печка, в его жаркой постели — опять-таки жаркой не от того, что в доме хорошо топили (для обогрева Антони пользовался только маленькой плитой на кухне, а в комнатах стояла жуткая холодрыга), а благодаря целой кипе одеял и тому секрету, что прятался под простынями и раскалял их обоих. В хорошую погоду она ходила играть в теннис с Эдуардом. Однажды сын хозяина фабрики появился на пороге их дома и попросил Мирейю позвать Долорс. Когда она вышла, то обнаружила в прихожей Эдуарда — чрезвычайно взволнованного, потирающего руки, озирающегося по сторонам. На сей раз он не принес шоколад, зато спросил, не хочет ли она поиграть с ним в теннис. Долорс смешалась, она не испытывала ни малейшего желания идти куда-то с Эдуардом и хотела лишь одного — оказаться у Антони дома, но свидание намечалось только на завтра, к тому же как-то некрасиво с ходу отвергать приглашение, к которому наверняка приложили руку и будущая свекровь, и ее собственный отец, они, похоже, уже обсудили возможность породниться, обменялись всякими соображениями наподобие «почему бы им не поладить», «глядишь, и до алтаря дойдет», «наши дети уже достаточно взрослые, чтобы начать собственную жизнь», «пора им уже, а то еще чуть-чуть, и будет поздно мечтать о потомстве» и прочее в том же духе. Что это за мания такая, прямо-таки помешались на отпрысках, ну и что, что у отца она единственная дочь, а Эдуард — наследник большого состояния? Ясное дело, главы обоих семейств опасались остаться без внуков, а если в двадцать шесть лет у тебя нет ни одного ухажера, считай, что жить тебе и дальше монашенкой. Пресвятая Богородица, как же все изменилось, достаточно посмотреть на Сандру, которая может выбирать между своим Жауме Большие Горячие Руки и другими, которых у нее предостаточно. Во времена молодости Долорс девушки выходили замуж за первого, кто прочитал им стихи и подарил шоколад. Сейчас они к двадцати шести годам уже по горло сыты мужчинами и не знают, на котором из них остановиться, а зачастую приходят к выводу, что, возможно, лучше быть понемногу со всеми и ни с кем; потерять невинность в шестнадцать лет прежде считалось вещью немыслимой, в свои шестнадцать она и помыслить не могла о том, чтобы вообще задавать кому-нибудь какие-нибудь вопросы, это было табу, она имела право только отвечать, если спросят, причем учтиво, кратко, с обязательным прибавлением «сеньор» или «сеньора», и монахини обучали их очень старательно, они доходчиво объясняли, что их будущее и их жизненное предназначение — стать настоящими сеньорами, что мужчины хотят иметь рядом с собой женщину культурную и образованную, но при этом такую, которая никогда не покажет, что знает больше мужа, — никогда в жизни, потому что мужчина, взявший тебя в жены, сам скажет, что тебе делать. В основном ты должна управлять прислугой, и этого достаточно. Долорс умирала от желания спросить мать, насколько справедливо это учение монахинь, но мамы уже не было, она умерла, а спрашивать отца было нельзя, такие вопросы — не для мужчин. Она внимательно слушала монахинь, но про себя — поскольку обладала пытливым умом — решила, что надо все проверить на себе и убедиться, правы они или нет. Разразилась война, а ей оставался еще год учебы. Это неспокойное время Долорс провела в интернате, вместе с остальными девочками доучила все что положено и сдала экзамены. Получила свои семь с половиной баллов и, напичканная философскими теориями, по возвращении домой попросила у отца разрешения поступать в университет, по примеру нескольких своих подруг — очень немногих счастливиц, которым повезло. Но отец отказался даже обсуждать эту возможность, он заявил, что женщине ни к чему науки, и тогда Долорс начала подозревать, что монахини знали, о чем говорили, когда уверяли ее в том, что ее жизненное предназначение — стать настоящей сеньорой; потом, после долгих уговоров, отец сказал: подождем, когда закончится война, не будет же она продолжаться вечно. Долорс сокрушалась, что, настаивая на своем, нехорошо ведет себя, ведь отца могут вот-вот отправить на фронт, но продолжала гнуть свое, и тогда отец еще раз сказал: подождем, пока все кончится, поняла? Нет, она ничего не поняла. Голова ее была забита самыми странными теориями многочисленных авторов, которые пытались постичь, в чем смысл жизни, при этом теории эти позволялось изучать лишь до определенного предела — например, считалось приличным оголять руку по локоть, но ни в коем случае не выше. Однажды ночью в спальне интерната девочек охватило безудержное желание посмотреть друг у друга локти, ведь то, что под запретом, всегда неудержимо притягивает; и что же обнаружилось той ночью? Что у всех у них локти одинаковые, довольно-таки грязные, точнее говоря — очень даже грязные, покрытые черной коркой. С философией произошло то же самое: все, что считалось запретным, будило в беспокойном уме Долорс неуемное стремление посмотреть, что же от нее закрыто и нет ли и там, в этой тайной философии, грязи? Или, напротив, там таится мягкая, нежная и чистая плоть? Она с нетерпением ждала окончания войны. Девушка видела войну во всех ее красках и испытала на себе все ее прелести, отец управлял еще и другой фабрикой, далеко от города, а на городской дела тем временем пришли в полный упадок, что не удивительно — производство вообще переживало трудную пору, рабочие без конца бастовали, выступая против всех, кого подозревали в правых взглядах или религиозности. Все два года, что шла война, Долорс провела дома одна, есть было почти нечего и заняться тоже нечем, она пробовала заработать на жизнь шитьем, но представители народной милиции предупредили, что это запрещено, так что ей только и оставалось, что просто пытаться выжить. Так продолжалось два года, и пусть она не слышала свиста пуль и разрывов бомб, но войну прочувствовала каждой клеточкой, и впоследствии это обернулось своего рода амнезией, не дававшей ей воспроизвести в памяти некоторые сцены, свидетельницей которых она стала; война — вот единственная вещь, которая до сих пор причиняла ей боль. А потом все сдул порыв раскаленного ветра. От него заложило уши у тех, кто еще мог слышать, он заставил пригнуться и в поисках случайных крошек, чтобы прокормиться, смотреть в землю и не видеть дальше собственного носа. Отец вернулся и стал управлять другой фабрикой, которой тоже владели родители Эдуарда, только она находилась на окраине города. Предприятие, которым он руководил во время войны, также принадлежало им, но сейчас от него ничего не осталось. И никто не собирался его восстанавливать. Когда страх и голод остались позади, когда жизнь начала вновь походить на жизнь, у Долорс возродилась надежда. Папа, я хочу учиться дальше, ты помнишь, я говорила тебе. Отец выглядел очень усталым, он больше не приставал к служанкам, на это у него уже не хватало ни сил, ни желания. Идея дочери по-прежнему казалась ему вздорной, Долорс, ты говоришь глупости, как-то вырвалось у него, ее настойчивость раздражала, и она поняла, что в сложившихся обстоятельствах ей рассчитывать не на что, но годы-то идут, и время, подходящее для учебы, уходит. Это никакие не глупости, продолжала настаивать Долорс, ты обещал, что мы вернемся к этому разговору после войны. Война уже закончилась. Год назад, папа. В итоге отец вновь сказал «нет» и посоветовал обратить внимание на фабричную библиотеку, куда она может ходить, когда хочет, и читать, что хочет. Сандра все твердит, что хочет учиться на актрису. Есть специальное училище, или институт, или что-то вроде того, но ей еще два года сидеть за школьной партой, а если вспомнить, какой ветер гуляет в голове у внучки, затея с поступлением туда выглядит проблематично. Раньше, в молодости Долорс, актрисы были просто актрисами, они принадлежали к особому кругу и не учились ни в каких институтах. Или ты родилась актрисой, или нет. И не каждая могла стать актрисой. Вернее сказать, захотеть стать актрисой могла почти любая девушка, но только не из хорошей семьи. Ведь быть актрисой означало вести свободную, чтобы не сказать распутную, жизнь. То есть скандальную. Как легко нас шокировать. Стоит чуть-чуть выйти за рамки привычного, и готово дело — уже есть повод для скандала. Люди видели, как ты входила в дом к какому-то рабочему, отец уронил эту фразу, сидя в кресле, и при этом даже не шевельнулся. Она прозвучала как приговор, четкий и недвусмысленный, словно гвоздь вколотили — собственно, для того она и предназначалась. Гром грянул внезапно, среди ясного неба, в тот день, когда Долорс пошла за покупками вместе со служанкой Мирейей. Отец говорил обычным тоном, не повышая интонации, да и зачем — все и так понятно. И короткая эта фраза произвела ожидаемый эффект: она сгустила воздух в комнате до такой степени, что стало невозможно дышать. Долорс окаменела. Она ничего не ответила, все случилось так неожиданно, что девушка растерялась, да у нее и духу не хватило бы произнести хоть слово. Отец, который до того глядел в пол, поднял голову и посмотрел ей в лицо. Долорс не видела выражения его глаз, но догадывалась, что в нем говорит ущемленная гордость. Нечто похожее произошло с Жофре, когда Сандра объявила, что хочет быть актрисой. Внучка носилась с этой идеей уже несколько месяцев, правда, все еще может перемениться, хотя шестнадцать лет — такой возраст, в котором уже начинаешь понимать, чего тебе хочется. Ее отец, великий философ революции, сказал так: хочешь играть в театре — играй, но в любительском, потому что для нормальной жизни в кармане должен лежать диплом о достойном высшем образовании. Обычно такие вещи у них дома обсуждали за столом. Сандра, не знакомая с законом молчания, непререкаемым для детей во времена юности Долорс, раздраженно возразила, что актерская профессия так же уважаема, как и любая другая. Ответом ей было молчание. Марти, не изменившись в лице, продолжал спокойно есть, Леонор переводила взгляд с одного на другого, словно кролик, под дулом охотничьего ружья парализованный паникой, Долорс все внимание сосредоточила на тарелке с супом, Жофре протирал стекла очков — он всегда так делал, когда хотел потянуть время, а затем произнес, как выстрелил: ты ничего не понимаешь в жизни, Сандра. А потом принялся разыгрывать комедию — смягчил взгляд, сделав его почти что нежным: я был таким же, как ты, дочка, но, к счастью, выбрал респектабельную профессию, иначе не нашел бы никакого приличного места. Долорс приподняла голову, ожидая ответа Сандры, который последовал мгновенно — задорный, простой, прямой: папа, ну что ты говоришь, ты же никогда не играл на сцене. А старуха подумала про себя: ты ошибаешься, внучка, твой папа всю жизнь только этим и занимается. Отец Долорс в тот день больше всего походил на палача, хотя она, сидя против света, толком не видела ни его лица, ни оскорбленного взгляда, и портьеры за креслом придавали всей сцене еще более мрачный колорит. Молчание уже становилось невыносимым, но тут наконец к Долорс вернулась способность дышать, и она смогла тонким голосом спросить: что ты хочешь этим сказать? Что ты вовсе не гуляла за городом и не собирала никаких каштанов, угрожающим тоном произнес отец, а ходила к этому рабочему. И теперь это известно всем. Вот в чем все дело — «теперь это известно всем». Остальное не имело значения. Долорс открыла рот, чтобы сказать: как и про твои интрижки со служанками, но предпочла промолчать. Она вдруг поняла ход отцовских мыслей: в стенах дома, вдали от чужих глаз, может происходить что угодно, так он считает. Но на людях нужно вести себя как подобает. Итак, все открылось. Долорс опустила оружие и выставила перед собой щит, чтобы отразить атаку противника. Я люблю тебя, папа, сказала она. Отец взъярился: ты не знаешь, что такое любить, что ты вообще понимаешь в жизни, ты погубишь себя, Долорс, погубишь. Мне двадцать шесть лет, возразила дочь, словно это могло ее от чего-то защитить. Отец продолжал гневаться, напряжение все нарастало, да по мне хоть сорок, ты — дочь директора и обязана вести себя соответствующим образом, ты не должна путаться с рабочим, разве я тебе не объяснял, что они — не такие, как мы, ничему в жизни я тебя не научил. Не научил, готова была согласиться Долорс, но промолчала. А Эдуард? Что Эдуард? Что у тебя с Эдуардом? Долорс нашла этот вопрос довольно странным. Как вижу, ты не встречаешься с Эдуардом? Нет, я не встречаюсь с Эдуардом, раздраженно ответила дочь. Ах так? А как называется то, что между вами происходит: все эти беседы, партии в теннис? Это и есть нормальное ухаживание, каким оно и должно быть! А ты губишь свою репутацию, связавшись бог знает с кем. Как такое могло случиться, дочка, что скажет Эдуард, когда узнает, что ты уже не девственница? Сейчас, в начале XXI века, если мужчина обнаружит, что женщина в двадцать шесть лет невинна, он точно решит, что с ней что-то не в порядке, что-то не так, невозможно же, чтобы в таком возрасте она не изведала радостей жизни; либо она не умеет общаться, либо монашка и не желает в этом признаться, либо вообще неизвестно кто. Сандре всего шестнадцать, и, судя по тому, что происходит в дальней комнате между ней и Жауме Большие Горячие Руки и что слышала Долорс, внучка давно рассталась с девственностью. Пресвятая Богородица, как изменились времена. Однако есть вещи, которые не меняются никогда, и это тоже надо принимать во внимание. Например, не меняются чувства. Быть может, раньше они производили впечатление менее искушенных и более искренних, но по сути остались теми же самыми. Я не встречаюсь с Эдуардом, мы просто друзья. Отец рассердился еще больше: в каком смысле друзья, что ты говоришь, дочка, нельзя дружить с одним мужчиной и играть в игры с другим. Есть вещи, которые вообще делать нельзя — во всяком случае, до свадьбы, и уж тем более с тем, кто не собирается на тебе жениться. Отец затряс головой и прошептал сдавленным голосом, словно его душили: девочка моя, ты губишь не только себя, ты и меня выставляешь на всеобщее посмешище. Слава богу, что я тебе отец, а не муж. Хлопнула входная дверь, это вернулась домой Сандра. Долорс поспешила спрятать вязанье. Пока Сандра вошла, пока сняла куртку и глянула на себя в зеркало, старухе хватило времени, чтобы быстренько убрать все в пакет. Внучка довольно долго крутилась перед зеркалом — как всегда. Долорс на расстоянии угадывала, что та делает: вот встала в профиль и рассматривает свою попку, вот втягивает живот, которого вообще нет; да, сейчас она и в самом деле некрасива — что хорошего, когда все ребра наружу. Леонор, доченька, думала старуха, ты только посмотри на девочку, повернется у тебя язык сказать, что она хорошо питается, не дочь уже, а полдочери, если не четверть, почти что ничего от нее не осталось, и ясно как день, что талия у нее точь-в-точь такая, как ты записала мне на бумажке с размерами, лучше сказать, там вообще ничего нет, ни талии, ни размеров. Боже мой, Леонор, неужели ты этого не видишь? Родители всегда обо всем узнают последними. Позднее это амплуа простака переходит к мужьям и женам, тоже не случайно, потому что они — самые близкие люди и ни за что не согласятся поверить, что ты способен вести себя неподобающим образом. Я выйду замуж за Антони, папа, с безумной смелостью, чудесным образом родившейся от избытка чувств, заявила Долорс. Тут отец разразился обидным смехом, а потом воскликнул: и знать ничего не хочу, Долорс, коли желаешь замуж — так выйдешь за Эдуарда, а не за Антони. И снова любовь придала ей смелости: я хочу выйти за Антони, и не вижу ничего ужасного в том, чтобы жить, как живут рабочие. Отец парировал: значит, я вырастил дочь-забастовщицу. Он поднялся с кресла и медленно приблизился к ней. Долорс застыла, стараясь унять дрожь. Конец первого действия: отец, кажется, выиграл поединок, когда сказал: нет больше никакого Антони, я вчера выгнал его. Он больше здесь не живет. И не работает на фабрике. Вот и Жофре вернулся. Теперь вся семья в сборе. В столовую зашла Леонор, и старуха кивнула ей на пакет с вязаньем, лежащий под стулом, — не волнуйся, все спрятано, Сандра ничего не заметит. Леонор улыбнулась, глаза у нее более-менее пришли в норму, она больше не выглядит заплаканной и успешно притворяется слегка простуженной. Вот бестолочь, и сейчас она готова ради него ломать комедию. Во время разговора с отцом Долорс не проронила ни слезинки, но потом, запершись в своей комнате, долго рыдала, пока вечером к ней не постучалась Мирейя, которая, когда хозяйка открыла, сказала: насчет вашего Антони не беспокойтесь, сеньорета, у него все в порядке, если хотите, можете увидеться с ним завтра, в пять вечера, в скалах на берегу. Наступило время ужина. Долорс, собравшись с силами, поднялась с кресла и пошла за бумагой и шариковой ручкой, которая лежала возле телефона. Леонор, я сейчас напишу, что смеялась вовсе не над тобой, а над своими мыслями. То, что случилось с тобой, кажется мне очень серьезным. Долорс посмотрела на записку — коряво написано, вот несчастье. Потом понесла ее на кухню, где Леонор хлопотала над ужином. Отдала ей бумажку, чтобы та прочла. — Я знаю, мама, я знаю. Леонор улыбнулась, порвала записку, выбросила обрывки, а потом, с глазами, опять полными слез, поцеловала ее в щеку и велела идти в столовую, — ужин уже готов. Скалы вторгались в царство песка на пляже, который находился уже за чертой Барселоны. Дорога туда занимала три четверти часа от фабрики быстрым шагом. Летом дети играли здесь, в укромных местечках среди скал, в прятки, но когда море волновалось, приходилось держать ухо востро, чтобы тебя не окатило водой с ног до головы. Когда назавтра Долорс пришла туда, вокруг не было ни души, а море оставалось достаточно спокойным. Мирейя пошла с ней и караулила, чтобы никто их не побеспокоил, не тревожьтесь, сеньорета, я вас предупрежу, если что. Успокоенная, Долорс вошла в этот маленький природный лабиринт, где ее ждал Антони, они обнялись и, сначала со слезами, а потом с надеждой в глазах, решили пожениться и жить там, где захотят или смогут устроиться. Если придется, то и милостыню будут просить. Их отношения вновь изменились, они не только не угасли, но, напротив, крепли с каждым днем. Мы тогда совершенно обезумели, вздохнула Долорс. по одной в каждом ряду Антони стал искать работу где-нибудь подальше, где его никто не знал. Неделю он прожил в доме у своих дальних родственников, тоже рабочих, которые выделили ему угол в общей комнате. Родственники порадовались его близким отношениям с дочкой директора фабрики и вызвались помочь им в поисках работы и жилья, это не составит большого труда, ведь Антони — умный молодой человек и многое умеет, говорили они. Однако Антони решил, что отыщет работу сам и постарается обеспечить Долорс более или менее сносные условия жизни. Он устроился на стройку. Ему разрешили жить там же, в сыром и холодном бараке, и он согласился на первое время, потому что ходить каждый день туда и обратно было невозможно. Он посмотрел на Долорс и сказал: повременим пока со свадьбой, моя красавица, мы ведь все равно обязательно поженимся. Надо прибавить по одной боковой петле в трех рядах до самой проймы. Иначе говоря, три раза по одной петле справа и по одной слева. Достаточно будет? Пожалуй, хотя наверняка это станет ясно, только когда свяжешь все три ряда. В доме Долорс воцарилось молчание. Молчал отец, молчала Мирейя, и вторая служанка тоже молчала. Стена молчания окружала ее и на улице. И в магазинах. В одночасье с ней перестали разговаривать, лишь перешептывались вслед. Эдуард, казалось, исчез, воскресные визиты к владельцу фабрики прекратились, отец разругался с ним и боялся, что лишится своего места, раз отношения между Эдуардом и Долорс (те самые, якобы несуществовавшие) прервались и выяснилось, что директорская дочь вовсе не так чиста и безупречна, как следовало ожидать от девушки ее круга. Скалы на пляже превратились в романтическое убежище для влюбленной пары, правда, перерывы между свиданиями становились все продолжительнее, поскольку Антони мог вырываться со стройки не чаще раза в месяц — дорога туда и обратно занимала чуть ли не весь день, а выходной был всего один, — и на том спасибо. Это был мучительный период, когда она жила словно в пустыне. С одной стороны, она тосковала по любимому, с другой — испытывала угрызения совести, потому что понимала, что из-за ее запретной страсти на отца уже свалилась куча неприятностей и неизвестно, сколько свалится еще. Минуло три тяжелых месяца, разбавленных всего тремя встречами с Антони, когда она могла целовать и ласкать его, когда их руки сплетались в объятии там, среди скал, пока Мирейя оберегала их уединение. С каждым разом Долорс чувствовала, что все больше нуждается в этом человеке, как нуждаются в воздухе, чтобы дышать. — Убирай вязанье, мама, Сандра вот-вот придет. Леонор выглядела гораздо спокойней, по крайней мере, ее озабоченность уже не так бросалась в глаза. Наверное, примирилась с положением, раз уж не нашла другого выхода. На прошлой неделе она объявила Жофре о своем повышении, а сегодня собирала чемодан, чтобы завтра лететь в Германию вместе со своим шустрым директором. Ты? Тебя назначили начальником административного отдела? Муж искренне удивился. Леонор даже немного обиделась, да, что же тут такого, а присутствовавший при разговоре Марти ее поддержал: конечно, мама, я уверен, ты все делаешь, как надо, наконец хоть кто-то оценил тебя по заслугам. Жофре, Долорс и сама Леонор поразились его словам. Леонор улыбнулась сыну улыбкой благодарности: должно быть, впервые в жизни кто-то поверил в нее, Долорс даже подумала, что, наверное, всегда слишком сурово обращалась с дочерью, не давала ей быть самой собой, и девочка росла с комплексом неполноценности, тем более что и отец — директор фабрики, и мать, изучавшая философию на заочном отделении университета, опекали дочь сверх всякой меры. Первый раз в жизни Долорс сказала себе: видимо, ты была не очень хорошей матерью, точнее, ты слишком много внимания уделяла Терезе и слишком мало — Леонор, ведь Тереза всегда выделялась на общем фоне, а Леонор, напротив, росла нормальным ребенком, как все, и не доставляла проблем. Эти мысли донимали старуху несколько дней кряду. Перспектива стать матерью изменила все. Когда Долорс поняла, что на самом деле происходит, что выхода нет и ничего исправить нельзя, сердце ей сжала безмерная тоска. Она представила, что живет в этом ужасном, губительном для здоровья бараке, куда приведет ее Антони: он, она и бедное создание, ее ребенок, рожденный и растущий в этих условиях, не сулящих ничего, кроме постоянных болезней. И сейчас, и тогда Долорс отдавала себе отчет, какую глупость совершает, но в те времена никаких средств контрацепции не существовало, не то что потом, когда Леонор начала встречаться с Жофре, — она принимала противозачаточные пилюли, ах, если бы они в свое время имели такие таблетки. Все тогда произошло быстро, очень быстро: за два дня до свидания с Антони, когда она уже решилась сказать, что будет жить с ним в бараке, к ней заявился Эдуард с кольцом. Они не виделись все эти три месяца, прошедшие под знаком молчания — сначала напряженного, а потом успокоительного, словно все вернулось на свои места, будто ничего и не произошло, будто некто, имеющий право определять будущее, подошел к провалу, образовавшемуся в жизни тех, кто оказался втянут в эту историю, раздал им лопаты и воскликнул: ну-ка, давайте засыплем землей эту яму, глядишь, вскоре никто ничего и не заметит. Очевидно, что этот некто, устроивший похороны прошлого, понятия не имел, что там, под землей, тянутся длинные ходы, в существовании которых Долорс нисколько не раскаивалась и просто тайком продолжала делать то, что делала. И когда яму засыпали, когда ее стало не видно, появился Эдуард, намереваясь посадить там цветы, которые окончательно скрыли бы все следы. Сеньорета Долорс, вас хочет видеть сеньорет Эдуард, объявила Мирейя, и взгляд ее говорил куда больше слов, которых она, простая служанка, не могла произнести, например, что этот молодой человек ей, Долорс, совершенно не пара. Дверной звонок прозвенел неожиданно — уже долгое время он молчал — и разрушил окутавшую дом мрачную паутину безмолвия. Давным-давно никто не приходил, чтобы переброситься хоть парой слов, никто не решался, не хотел быть первым, а если у кого возникала срочная надобность, то он поджидал на улице одну из служанок сеньора директора и передавал свое послание через нее. И вот Эдуард как ни в чем не бывало появился этим весенним днем у них в прихожей и попросил Мирейю сообщить о своем приходе. Мирейя провела его, очень нарядно одетого, в гостиную — вроде той, в которой сейчас сидит и целыми днями вяжет старуха, — только это была гостиная тех времен, обставленная по всем правилам, с бархатными портьерами и креслами, обитыми плюшем. Долорс спустилась туда, плохо соображая, хотя и старалась сохранить спокойствие, — ведь она не сомневалась, что молодой человек пришел, чтобы смешать ее с грязью. Благослови вас Господь, произнесла она в качестве приветствия и замерла, потому что увидела, как он взволнован. Он ничего не ответил, а Долорс продолжила: говорите, я вас слушаю. Тогда Эдуард вынул из кармана небольшой сверток и дрожащей рукой протянул ей. Долорс, не зная, что и думать, развернула его, затем открыла коробочку и обнаружила бриллиант, который ее ослепил. В этот самый момент Эдуард и сказал: выходи за меня замуж, Долорс. Пожалуйста. Временами происходят просто невероятные вещи. Теперь уже Леонор вроде рада, что стала начальницей. Улучив момент, когда дома никого не было, она села возле матери и сказала: знаешь, коллеги по работе тоже довольны, что назначили меня. Я думала, что не гожусь для такой должности, а они принесли шампанское, чтобы отпраздновать мое назначение, потому что до меня ими руководила настоящая стерва, которая гоняла их в хвост и в гриву. Я так удивилась, мама, я совсем не ожидала, что… Леонор запнулась, не зная, как сказать об этом и стоит ли вообще говорить, но потом все-таки решилась: я и не ожидала, что меня так любят. О директорских кознях никто из них и не вспомнил. Иногда одни вещи заслоняют от нас другие, даже очень важные, при условии, что им удается поразить наше воображение. Вот и Долорс при виде бриллианта испытала потрясение, просто утратила дар речи, в то время как Эдуард торопливо говорил: да-да, мне известно обо всем, что произошло, у тебя был роман с другим мужчиной, к тому же рабочим с фабрики. Но я люблю тебя. Он лгал, и Долорс знала это. Он не любил ее, но, видимо, существовала какая-то веская причина, по которой молодой человек хотел на ней жениться. Долорс почувствовала, что ноги ее не держат, поэтому поторопилась сесть, предложив стул и Эдуарду, и обронила, как бы между прочим: я не могу выйти за тебя замуж, потому что беременна. Мы продолжали тайком встречаться и… вот. Черт побери, он вскочил, не в силах сдержаться. Вот так, повторила девушка и протянула ему назад коробочку с кольцом. Но Эдуард жестом остановил ее и, секунду подумав, сказал: послушай, а если я скажу, что эта свадьба выгодна нам обоим, ты согласишься? Долорс заинтриговали его слова, о какой такой взаимной выгоде он говорит. Прежде чем начать рассказ, Эдуард нервно потер руки: мать хочет с твоей помощью отвлечь внимание от моих отношений с одной служанкой. Я бросил ее какое-то время назад. Я был влюблен, но обошелся с ней некрасиво. Бросил ее, потому что… В конечном итоге, потому что она забеременела. Теперь уже Долорс впору было воскликнуть: «Черт побери!» Вместо этого она сказала: а я и не знала. И со свойственным ей тогда простодушием подумала: почему же не разнеслась молва об интрижке хозяйского сына, а вот ее история, напротив, известна всем и каждому. Какая наивность, думала теперь Долорс, ведь никого не волнует, что вытворяют мужчины, это не преступление, а так, легкая шалость. Вот, например, все, что вытворяет шеф с Леонор, — это тоже всего лишь шалость. Но если то же самое делаем мы, женщины, это — грех, великий и непростительный, об этом все знают. Хорошо, Леонор предупредила ее, что Сандра вернулась домой, потому что внучка первым делом вошла к ней в комнату. Но на сей раз она не воскликнула, как обычно жизнерадостно: «Привет!» Сегодня она молчалива, должно быть, что-то случилось, однако заметила это только Долорс, остальные погружены в свои дела и не обратили внимания на то, что девочка ведет себя не так, как всегда. Никто и не взглянул на нее. Наверное, провалила экзамен, к которому столько готовилась, или поругалась со своим Жауме. Моя мать извелась, чтобы я выбросил Синту из головы. Ах, так это та самая Синта, что наливала шоколад, сообразила Долорс, вспомнив сцену на кухне. Эдуард опустил голову и покраснел: он в самом деле искал повод, чтобы зайти к ней на кухню. Мне очень жаль, Долорс. Тогда все было иначе, Синта еще ничего не сказала, еще ничего не было заметно, мама знала, что у меня связь со служанкой, и поэтому решила по воскресеньям приглашать тебя и твоего отца. И каждый из нас, когда мы беседовали, думал о ком-то другом, заметила Долорс с улыбкой, поскольку в этом факте проскальзывало нечто забавное. Когда Синта заметно располнела, прошло уже около четырех месяцев, и именно в это время я по-настоящему обратил на тебя внимание, Долорс. Естественно, дурачок, потому что испытывал физиологическую потребность, думала девушка, можно ли представить себе менее романтическую историю любви, чем эта? Но тут мне рассказали о том, что случилось с тобой, и моя мама разрушила воздушный замок, объявив, что о нашей свадьбе и речи быть не может. Ты же знаешь этих матерей… Эдуард замолчал, и Долорс отважилась спросить, что же произошло с Синтой. Он опустил глаза: отец дал ей денег на жизнь, на квартиру и прочее, а мне сказал, что я должен о ней позаботиться, потому что, как ни крути, а это все-таки мой ребенок. Твой отец правильно сказал, вырвалось у Долорс. Я уже не любил ее, однако ребенок — другое дело. Но… в конце концов у Синты не хватило смелости и… Короче говоря, она сделала аборт и едва не умерла, хорошо, соседка вовремя обнаружила, что она лежит без сознания, и бросилась за врачом. Теперь она вернулась к себе в деревню, к родителям, я не видел ее уже несколько месяцев. Она ничего для меня не значит. Эдуард поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза: вот и вся история. Как же так получается, что про тебя никто ничего не знает, а про меня, напротив, судачит вся округа? Девушка обращалась к Эдуарду, но тот не знал ответа. Зато его прекрасно знала сама Долорс: потому что ты — мужчина, заключила она. Всегда приходишь к одному и тому же выводу. Как в случае с начальником Леонор, правильнее сказать — с владельцем предприятия Леонор, смотри-ка, как дочь порхает туда-сюда, собирая чемодан, она уже не выглядит такой вялой, возможно, ей не так уж неприятно общество этого липкого типа, который резвится с ней на диване в своем кабинете, хотя, пожалуй, дело не в этом и даже не в том, чтобы позволять этому субчику использовать тебя так откровенно непристойно. Жофре не мог прийти в себя от удивления, когда жена сказала ему, что уезжает в деловую поездку, и только и смог выдавить: ты? в поездку? — как будто Леонор не способна самостоятельно сесть ни на поезд, ни на самолет. Здорово, воскликнул Марти, вот это мне нравится, мама, развейся немножко, ты же никуда не ездишь. Марти отлично видит, что происходит дома, где его отец до сих пор играет роль Великого Жофре, рядом с которым его мать — пустое место. Но сейчас Жофре первый раз в жизни ощутил, что привычному modus vivendi[1 - Образ жизни (лат.).] грозит опасность, и немедленно вскинулся: Лео, но ты же не бросишь нас на произвол судьбы. Долорс ушам своим не верила, но реакция дочери ее не удивила, та вновь дрогнула перед своим властителем и растерянно молчала, напоминая испуганного мышонка, пойманного в ловушку на кусочек сыра, вдруг ставший недоступным. И снова положение спас Марти, на сей раз пустив в ход иронию: конечно, она нас, бедненьких, здесь бросит — без еды, воды и вообще без всего, потому что мы не умеем пользоваться микроволновкой и понятия не имеем, как сделать яичницу. Молчание. Сын вынудил отца замолчать. Леонор переводила взгляд с одного на другого, Долорс же уткнулась в свое вязанье. В конце концов Жофре сказал: ладно, сколько еще ждать ужина. Философ революции… Господи всемогущий, старуха отлично помнит, как Леонор первый раз привела домой этого типа с бородкой, с ухмылкой во весь рот, вы знаете, моя мама тоже философ. Как видно, дочь совсем ее не знает, если решила, что взгляды матери и ее дружка могут хоть в чем-то совпасть. В самом деле, их точки зрения оказались прямо противоположными. А вот с Терезой Жофре быстро нашел общий язык, та была еще совсем молоденькая и пока верила, что может изменить мир. Они с Жофре сделались большими друзьями, потом постепенно начали друг от друга отдаляться и в итоге окончательно разругались. Теперь, когда Тереза приезжает навестить ее, они соблюдают своего рода пакт — Жофре в это время отсутствует. Обычно это происходит в воскресенье утром, дочь не приходит, а врывается в дом с таким напором, что от него того и гляди рухнут стены, она рассказывает, что делается в Мадриде, как дела у Эли, с которой они живут вместе уже много лет, о том, что политика все больше и больше основывается на интригах, и о том, что жизнь в последнее время приобрела прямо-таки бешеный ритм. Увидев вязанье, она сказала: мама, ты, оказывается, отлично видишь, когда закончишь свитер для Сандры, свяжи такой же для меня, потому что в Мадриде очень холодно зимой. Но я потолще, чем племянница, видишь, — она встала и покрутилась перед матерью, — да, она слегка прибавила в весе, что понятно — возраст, ведь Тереза далеко не девочка. Они обе засмеялись, вспоминая свои былые перебранки — теперь, после инсульта, уже не получится в запале бить тарелки, как раньше. А жаль. Мне хотелось бы иметь сына, и я огорчен, что Синта так поступила. Но ведь все еще можно устроить, правда? Долорс удивила перемена в тоне Эдуарда. Что ты имеешь в виду? — осторожно спросила она. Ну как что… Пусть твой Антони освободит дом, мы будем там встречаться, и все увидят, что ты не имеешь с ним никаких дел, только со мной… А значит, ты беременна от меня и я могу на тебе жениться. Как тебе такой план? «Как тебе такой план?» Господи, какой-то театр абсурда. Естественно, отныне ты не будешь с ним видеться. У меня будешь ты и сын, которого я так хочу. Мы немедленно поженимся, и больше никаких проблем ни с твоей семьей, ни с моей. С каждым его словом Долорс все больше цепенела. А тебе не помешает, наконец спросила она, то, что я беременна от другого и люблю его? Эдуард помедлил. Я не говорю, что мне это все равно, но чувства меняются со временем, постепенно ты привыкнешь и полюбишь меня. Такие вещи быстро не делаются. Позднее Долорс поняла, почему он так ее уговаривал: служанка Синта разболтала всем, что сын хозяина фабрики сделал ей ребенка, и теперь ни одна уважающая себя девушка его круга не захотела бы связать с ним судьбу. Поэтому ему только и оставалось, что обратиться к Долорс, оказавшейся в такой же безвыходной ситуации. И устроить все так, чтобы окружающие считали, что она потеряла девственность не в объятиях фабричного рабочего, а в его собственных. Долорс хорошо помнила отвращение, охватившее ее в тот момент, — из-за того, что она узнала про Синту, но еще больше из-за того, что ей сделал предложение человек, которого она не любила. Она уже встала, чтобы немедленно распрощаться с Эдуардом, ответив ему решительным «нет», но тут вспомнила о ребенке и сыром бараке Антони. Девушка вновь открыла коробочку с кольцом, посмотрела на бриллиант, и он снова ее ослепил. Сияние этого камня заставляло забыть о том, что где-то существуют голод, нищета и их неизменные спутники болезни. Она подняла голову и спросила: а если это девочка, тогда что? Эдуард даже не рассматривал такую вероятность, уверенный, что родится наследник. Несколько ошарашенный, он помедлил с ответом: ну, если родится девочка, значит, будет наследницей, такой же бойкой, как ты. Тебе не кажется, бабуля… Ты не думаешь, что отец несколько подавляет маму? Марти подсел к ней, это было на прошлой неделе, после того как Жофре так своеобразно отреагировал на повышение своей жены. Долорс согласно кивнула. Я знаю, продолжал Марти, что ты разделяешь мое мнение, ты тоже считаешь, что новое назначение пойдет ей на пользу, потому что заставит ее больше себя уважать. Тут Долорс вновь кивнула, но уже не столь энергично, так что внук не совсем понял, что именно она хочет сказать, а она и в самом деле вовсе не чувствовала такой уж уверенности, что должность начальника отдела поможет дочери, однако Марти, конечно, и не догадывался о сексуальных домогательствах владельца предприятия. Внук посмотрел ей в глаза и сказал с некоторым разочарованием в голосе: ладно, бабушка, я вижу, ты не веришь, что мама может справиться с этой работой. Он вздохнул. Ну, поживем — увидим, надеюсь, ты ошибаешься. Я тоже надеюсь, подумала Долорс. Все происходящее было совершенно сюрреалистично. Сюрреализм — движение, первоначально зародившееся в области поэзии и живописи, выдвинувшее идею передачи реальной работы мышления, основанной на сновидениях и подсознании, с помощью инструмента, получившего название психического автоматизма. Так, еще раз: сюрреализм — это движение, первоначально зародившееся в области поэзии и живописи, выдвинувшее идею… Ну и занудство. Осточертело уже, ходить по дому туда-сюда, талдыча одно и то же, но иначе не запомнишь, когда ты замолчишь, ворчал Эдуард, сил уже нет. Никогда, отвечала Долорс, вот нравится мне повторять эту формулировку снова и снова, пока не впечатается в мозг и не запомнится навсегда. Сейчас Долорс с трудом удерживалась от смеха, наблюдая настоящий, а не книжный сюрреализм: как Леонор радостно складывает чемодан, чтобы отправиться в Германию с этим мерзавцем директором и там через силу лечь с ним в постель. Напевай, дочка, напевай, кто тебя разберет: на прошлой неделе плакала, а сейчас рада уехать. В самом деле, век живи — век удивляйся, Долорс. Гляди-ка, вот еще одна плакса появилась, глаза красные, опухшие — Сандра. Впрочем, Долорс не сразу обратила на это внимание, устремив взгляд на внучкину талию и выше, до подмышек — сколько петель прибавлять… Ну да, правильно, по одной в ряду. Наверное, это уже профессиональное отклонение, с иронией подумала старуха, сначала интересоваться, сядет ли свитер по фигуре, а уже потом смотреть на лицо. Она подняла голову и увидела заплаканные глаза. В эту минуту из своей комнаты вышла и Леонор. — А, Сандра, ты здесь? Я тебя не заметила. Постой-ка… Что у тебя стряслось? Она тоже заметила зареванные глаза дочери, и Сандра, прижавшись к матери, зарыдала в полный голос. Тут и Марти не выдержал и озабоченно начал выпытывать у сестры, что случилось. — Ничего, ничего… — Если б ничего, ты бы не разводила здесь сырость, Сандрета. Марти иногда называл ее Сандретой. — Экзамен завалила? И из-за этого расстроилась? Леонор погладила дочку. Сандра, давясь слезами, помотала головой. Долорс сразу смекнула — дело в том парне, они расстались, вот девочка и получила первый жизненный урок. — Что же все-таки произошло? Ну, успокойся, Сандра, успокойся… Леонор встала, чтобы взять пачку бумажных платков, тот самый «Клинекс», который осушает слезы всем, и подала ее Сандре. Та высморкалась, вытерла глаза и насморочным голосом прогундосила: — Ой, мама, у меня был парень, а теперь он меня бросил. Он теперь ходит с другой, потому что я ему больше не нравлюсь. Как все просто. Леонор перестала гладить ее по голове, посмотрела ей прямо в глаза и несколько желчно произнесла: — Не знала, что у тебя есть парень. Ты мне ничего не говорила. — Я собиралась вас познакомить. Я хотела на следующей неделе пригласить его на обед. — Вот как… Только этого не хватало — теперь Леонор разозлилась. Она отстранилась от Сандры и вскочила на ноги, собираясь уйти, но перед этим не удержалась от суровой нотации: — Если бы ты соизволила сказать мне раньше, я могла бы тебе помочь, как одна женщина другой. Для того и существует жизненный опыт! Разве мы учили тебя прятать свои проблемы, Сандра? У нас в семье никогда не было никаких табу, и, раз уж у тебя завелся парень, ты должна была не скрывать его, а рассказать обо всем мне, все-таки я твоя мать! Леонор удалилась с видом оскорбленной королевы. Господи, сколько ерунды ты нагородила, дочка, и как ранила Сандру твоя глупость. В самом деле, разве это не глупость — нападать на тех, кто наиболее уязвим. Внучка вначале застыла в полной растерянности, готовая вновь расплакаться — то ли от горести, то ли от обиды. Потом рванулась было вслед за Леонор, но та уже скрылась в своей комнате, и хлопок двери ясно возвестил, что она не желает, чтобы ее беспокоили. Сандра посмотрела на старуху, и та сделала единственное, что могла, — улыбнулась. Напряжение спало, и внучка решилась: — Думаешь, стоило все рассказать сразу, бабушка? Но откуда я знала… Наверно, я сама во всем виновата, но что же мне теперь делать, и я не люблю, когда мама сердится. Я чувствую себя просто ужасно, не знаю, может, пойти сказать ей… Разумеется, нет, не согласилась Долорс. Есть вещи глубоко личные, в том числе такие, которыми можно поделиться с друзьями, но уж никак не с родителями, и пусть многие считают, что родитель и есть самый лучший друг, это не так; у детей есть свои друзья, и им их вполне достаточно. А вот кого им не хватает, так это нормальных родителей. Обращаясь с Сандрой как с дурочкой, дочь растит вторую Леонор. А что, она сама, Долорс, вела себя так же глупо? Она попыталась честно ответить себе на этот вопрос: нет, нет, она всегда обращалась с детьми по-другому, а то, что с Леонор все вышло так, как вышло, это уж Бог так задумал — и будет об этом. Ох, доченька, как же ты все запутываешь и усложняешь! К счастью, из комнаты с компьютером вышел Марти, уж он-то отнесется к сестре совсем по-другому. Этот мальчик — просто сокровище. Внук взял стул, присел подле Сандры, обнял ее за плечи и сказал: — Ему же хуже, Сандрета! Ты-то найдешь себе другого, не волнуйся! Раз он ушел, стало быть, не понял, что у тебя в душе. Это значит, что он не стоит тебя и не достоин быть рядом с тобой. Правда, бабушка? Долорс тут же согласно кивнула головой. Сандра смотрела на Марти во все глаза, потом улыбнулась и сказала: спасибо. Во взоре внучки светилось обожание, еще бы, Марти такой решительный и уверенный… Похоже, история повторяется: Марти-то любит Сандру, но парень, из-за которого внучка когда-нибудь на самом деле потеряет голову, любить ее не будет и, возможно, будет отдавать себе в этом отчет, во всяком случае, такое не скроешь, и все пойдет как у Жофре с Леонор, я же говорю, история повторяется… Что случилось, Долорс, что случилось? Антони был в отчаянии, я не верю тому, что ты говоришь, не может быть, чтобы ты потеряла рассудок из-за какого-то кольца, Долорс (она демонстративно любовалась блеском камня на пальце), ты не такая, тут что-то другое, но Долорс вскинулась, нет ничего другого, так что прощай. Она до сих пор не разобралась, откуда в ней взялась эта холодность. Должно быть, когда носишь в своем чреве ребенка, перестаешь думать о себе, собственные интересы отодвигаешь на второй план, нельзя было говорить Антони правду, потому что неизвестно, что бы он сказал или сделал в ответ, вдруг стал бы кричать об этом на каждом углу или заставил бы ее переехать к нему в барак, он ведь не принадлежал к респектабельным слоям общества, и ему бы хватило совести справить Пасху до Вербного воскресенья, ведь праздники как положено отмечают только те, кто может себе это позволить. Улыбка сошла с лица Антони сразу, как только она сказала: все кончено, я обручена с Эдуардом, мы поженимся в следующем месяце. Потом, когда Долорс повернулась и пошла, он бросился вслед за ней по пляжу, оставь меня, убирайся, крикнула она, потому что не могла больше этого выдержать, но почему, что случилось, Антони, забыв про былую осторожность, не отставал от нее. Долорс в какой-то миг обернулась, продемонстрировала кольцо и сказала: мне кажется, оно украсит меня больше, чем ты, и Антони впервые не нашелся что ответить, эти слова лишили его дара речи, ранили до глубины души, да, Долорс знала об этом, потому что и ее душа в тот момент страдала точно так же, ведь все, что происходило с Антони, происходило и с ней, и, нанеся ему смертельную рану, она и сама в это мгновение умерла для жизни навсегда. Она уже была готова повернуться к нему и разрушить все, что так тщательно выстраивала: бросить кольцо в воду, попросить прощения, сказать, что останется с ним… Но Долорс этого не сделала. Она сыграла свою роль до конца, вернулась домой и закрылась у себя в комнате, не проронив ни единой слезинки. На прощанье Антони сказал: я буду любить тебя всегда. Я сделала это ради тебя, Тереза. Ради тебя, пусть ты так и не нашла общего языка с тем, кто заменил тебе отца, хотя следует признать, что он прилагал все усилия к тому, чтобы не делать различий между тобой и Леонор, чтобы одинаково любить вас обеих; но у него не получалось, нет, и, когда дочь выступила со своим знаменитым заявлением о сексуальных и политических предпочтениях, Эдуард послал Долорс полный укора взгляд, который без слов говорил: вот видишь, что из нее вышло — революционерка. Но что общего между тем, как жил Антони, и тем, как живет Тереза? Ничего. Антони не был ни гомосексуалистом, ни профсоюзным активистом. Эдуард имел в виду, что Антони другой, потому что не принадлежит к их классу, и что Тереза того же поля ягода и потому вытворяет странные вещи. Долорс тоже посмотрела на него укоризненно, так они молча разыгрывали своеобразную шахматную партию, которую она в несколько ходов завершила матом. Да, всю следующую ночь она умоляла мужа изменить свое решение, но ни разу в их разговоре не всплыло имя Антони. Она лишь признала, что и для нее самой Тереза всегда оставалась белой вороной. Как все это грустно, подумала Долорс. Столько времени должно было пройти, чтобы эти воспоминания больше не ранили… Вот говорят, время лечит. Поразительно, но надо дожить до восьмидесяти пяти лет, чтобы увидеть это с абсолютной ясностью и осознать, что весь наш жизненный путь — это череда попыток преодолеть разного рода препятствия, большие и маленькие, и теперь, когда конец близок, ты понимаешь, что все остальное по сравнению с этим не важно. Долорс смотрела на обнявшихся Сандру и Марти, сейчас внучка плакала, уже просто отводя душу, а Марти гладил ее, и, когда его взгляд встречался со взглядом старухи, подмигивал ей как сообщнице; он такой добрый, наш Марти, у Долорс от умиления защипало в глазах, вот если бы и остальные походили на него, у него мозгов больше, чем у родителей, причем вместе взятых, наверное, именно поэтому внук не принимает их сторону, мало кто способен так последовательно отстаивать свою позицию, вот разве что Антони… — Чему ты улыбаешься, бабуля? Долорс действительно сама не заметила, как на ее лице появилась улыбка. Сандра, услышав вопрос брата, тоже подняла голову. Старуха знаками показала обоим, что счастлива видеть их вместе, потому и улыбается. Теперь уже и Сандра заулыбалась и поцеловала Марти в щеку. — Скажи, Марти, ну почему другие парни не похожи на тебя, а? Ну и повезет же той девушке, которую ты выберешь! Сообщники обменялись красноречивыми взглядами. Долорс опустила ресницы. При Сандре она не могла уткнуться в вязанье, а потому начала потирать глаз, который уже несколько дней ее не беспокоил — в неудобном для них с Марти положении никакого другого доступного ей занятия не находилось. В свое время Мирейя тоже ставила Долорс в неудобное положение, словно прожигая ее взглядом. Антони исчез из жизни директорской дочки, но не из ее головы, тем более из сердца. Родители Эдуарда сделали вид, что поверили тому, что будущая невестка тайком встречалась именно с их сыном, просто потому, что в сложившихся обстоятельствах такая версия выглядела более прилично. В конце концов хозяйский сын и дочка директора раскаялись в своих грехах и решили искупить их в браке comme il faut,[2 - Здесь: как того требуют приличия (фр.).] как говорила свекровь, которая для большей выразительности всегда прибегала к французским выражениям. Однако рана в сердце Долорс кровоточила еще долго, очень долго. Годы. Она постоянно думала об Антони и, когда родилась Тереза, подумывала о том, чтобы забрать девочку и отыскать ее отца. Долорс не сделала этого только потому, что после родов чувствовала себя очень плохо, у нее долго держалась высокая температура, а потом ее захватили заботы о ребенке. Женщины обладают врожденным материнским инстинктом. Будь в каждой из нас личностное начало сильнее материнского, все в мире складывалось бы иначе: возможно, в нем было бы больше беспорядка, но люди жили бы гораздо счастливее. Не смотри на меня так, Мирейя, сказала она служанке однажды вечером, я больше не могу выносить твой обвиняющий взгляд, я все-таки беременна. Мирейя ничего не ответила, лишь сделала большие глаза, а Долорс продолжала: да, это ребенок Антони, но Эдуард предложил мне выйти за него замуж и готов принять этого ребенка как своего. Антони живет в сыром бараке, а Эдуард — в особняке, мне-то это все равно, но вот ребенку, думаю, нет. Повисла тишина, Мирейя не двигалась с места, и тут Долорс заметила, что девушка плачет. Когда хозяйка протянула ей платок, она пробормотала: извините меня, сеньора, простите, пожалуйста! Долорс толком не поняла, в чем провинилась ее верная служанка, которая всегда беспрекословно делала все, о чем ее просили, а потому просто сказала: я тебя очень прошу больше к этому не возвращаться, договорились? Служанка молча кивнула, затем шумно высморкалась — ей это было свойственно, тоненькая и изящная, как барышня, изящными манерами она не отличалась. Уж такой она уродилась, вздохнула Долорс. А теперь такими рождаются чуть ли не все подряд, потому что само понятие изысканности утрачено, сейчас в угоду пресловутому демократизму никто особо не принимает в расчет ни манеры, ни воспитание, куда мы катимся? — так она много раз говорила Терезе после ссор с Фуенсантой. Да брось ты, смеялась в ответ Тереза, все не так плохо, и не говори мне, что Фуенсанта плохо воспитана, потому что это неправда. Неправда, соглашалась Долорс, но все-таки она — не мы. Непонятно, как она могла такое сказать, Пресвятая Богородица, должно быть, воспитание накладывает на нас более заметный отпечаток, чем мы думаем, как у нее повернулся язык, после всего, что произошло между ней и Антони, но, когда Долорс спохватилась, было уже поздно. Господи, мама, откуда это классовое чванство, вскинулась Тереза, разозлившись, и тогда Долорс вспомнила про политические взгляды дочери, ведь ее партия близка к коммунистам. Я не это имела в виду, я хотела сказать, что… не знаю… хотя нет, знаю, что говорю, выкрутилась Долорс, а про себя продолжила: правда заключается в том, что я целыми днями наблюдаю, чем занимается, что говорит, как двигается Фуенсанта, и всегда нахожу к чему придраться. Вот это — правда, но Долорс не имела ни малейшего желания ее признавать. На самом деле ее не устраивала в Фуенсанте одна-единственная вещь: она подозревала, будто та приставлена следить за ней. И оттого мечтала, но не могла избавиться от бедной женщины — дочери твердо сказали нет, Фуенсанта ни за кем не следит, только делает работу по дому, и все, а то, что иногда берет трубку, — так это случайность, и, когда они спрашивают служанку, как дела у матери, та просто отвечает «хорошо» или «так себе», как это сделал бы любой нормальный человек на ее месте. Наступает момент, когда ты уже не можешь делать, что хочешь, потому что не имеешь на это права, потому что ты стара и никто не принимает тебя в расчет. Да, конечно, многие люди ее возраста хотели бы, чтобы их избавили от всех забот, однако Долорс в этом вопросе всегда проявляла твердость — она не желала ничьей помощи. Когда стало ясно, что она не может больше жить одна, что это попросту невозможно, ее охватило отчаяние. Единственной, кто догадался об этом, была Тереза, — когда увидела слезы на глазах матери, там, в больнице, слезы, от которых намокла подушка, ты отлично можешь объясняться жестами, утешала ее Леонор, не беспокойся, мы найдем выход, но она плакала не из-за этого, нет, и только Тереза сказала: мама, ты переживаешь из-за того, что теперь тебе придется жить с кем-то, но не волнуйся, никто не будет лезть в твою жизнь, верно, Леонор? Конечно-конечно, подтвердила ее дочь-размазня. Конечно. На самом деле и вправду жить так, как сейчас, ей лучше, чем с Фуенсантой, снующей по ее дому туда-сюда. Нелегко признать, но отсюда, из этого кресла, она открыла новый мир, полный неожиданностей, о существовании которого раньше и не подозревала, хотя этот мир — ее семья. Здесь каждый живет своей жизнью и у каждого есть своя тайна, но все тайное рано или поздно становится явным, как это недавно случилось с Сандрой. Потому что Сандра похожа на Леонор, а не на нее или на Терезу, она не из тех, кто молчит, и каждому, кто готов ее слушать, будет объяснять, что произошло, да, она долгое время скрывала существование Жауме, однако Долорс уверена: когда девочка сказала Леонор, будто собиралась представить его семье, она не лгала, Сандра вообще не умеет хранить секреты, а Леонор вынуждает ее таиться, плохо то, что после этой истории Сандра уже никогда не доверится матери, это видно по ее глазам, не зря реакция Леонор произвела на нее такое жуткое впечатление. Всплеск праведного материнского гнева вызвал в дочери совсем не тот отклик, на который рассчитывала Леонор. Не исключено, что отныне для Сандры человеком, которому она сможет полностью довериться, станет Марти; Долорс приятно удивилась, обнаружив, что брат и сестра достаточно повзрослели и разом оставили позади — в той или иной степени — тот период в жизни девочек и мальчиков, когда они, превращаясь в женщин и мужчин, переживают своего рода помешательство, не дающее им до конца осознать различия между собой. Сегодня, когда ушли в прошлое все эти детские разборки, из-за которых они, как все братья и сестры, порой едва ли на части друг друга не рвали, Долорс убедилась, что Сандра открыла для себя Марти, а Марти — Сандру. И это уже навсегда. Жизнь с Эдуардом не была легкой. Выйти замуж и тут же в этом раскаяться — вот чем обернулся ее брак. К счастью, молодая пара поселилась отдельно, неподалеку от еще одной их фабрики, которой Эдуард управлял самостоятельно. Долорс боялась, что поначалу им придется жить с родителями мужа: ей, болезненно переживавшей всеобщее внимание к своей персоне, только любопытной свекрови еще не хватало. Но нет, они переехали в Эшампле,[3 - Район в Барселоне.] в ту самую квартиру, где она прожила вплоть до инсульта, перенесшего ее в это вот кресло в столовой Леонор. Эдуард на новенькой блестящей машине каждый день отправлялся на фабрику, которая располагалась в получасе езды от города. Долорс взяла с собой Мирейю. В конце концов, та была единственной, с кем она могла говорить обо всем. Она тоже вышла замуж, но не оставила свою хозяйку. И стала самой лучшей моей подругой, напомнила себе Долорс. Единственной, на кого она действительно могла положиться и кто угадывал каждое ее желание, ну да, она так и осталась простой служанкой, так что из того? Мирейя — это особый случай. Она, Тереза и Марти — вот люди, способные ее понять, но Тереза и Марти не в счет, потому что они члены семьи. — Ладно, ладно, все, с каждым может случиться. Эти слова чуть слышно произнесла Леонор, которая вошла в столовую и поцеловала Сандру, все еще прижимавшуюся к Марти. Ее вечная манера просить прощения или давать понять, что она раскаивается в том, что успела наговорить. Сандра заулыбалась. В этом свитере она будет просто прелесть, надо постараться поскорее закончить работу, чтобы внучка еще успела поносить обновку этой зимой. В итоге свитер будет четырехцветный, Долорс решила вывязать еще кайму, рисунок которой нашла в одном из журналов по вязанию, что вместе с шерстью лежат в пакете под креслом. Когда становишься старой, все вяжешь одним узором. И свитер. И носки. Все. Прежде чем выбраться из пещеры, или скорлупы, или из чего-то еще, где сидел в заточении, начинаешь подыскивать себе занятие, которое отвлечет тебя от происходящего вокруг. Или, напротив, заставит на нем сосредоточиться, все зависит от того, как ты смотришь на вещи. В любом случае это хороший способ отвлечься от мыслей о мире за стенами твоего убежища, не видеть ничего, что не касается твоей дочери, потом — двух дочерей, что не имеет отношения к твоим обязанностям идеальной хозяйки. Каждый прожитый день увеличивал расстояние между нею и воспоминаниями об исчезнувшем Антони, которого она иногда представляла в сыром бараке, иногда — в хорошем доме, с другой женщиной, с детьми. Прочь, прочь, убирайся, Долорс отчаянно искала, чем занять мысли, когда эти видения посещали ее по ночам, когда она плакала и спрашивала себя, зачем так поступила, ради чего, потом смотрела на Терезу, которая, к счастью, мало походила на отца, и говорила себе, что, в самом деле, нет на свете большей любви, чем любовь матери к своему чаду. Ты и не догадываешься, Тереза, на что я пошла ради тебя, даже не догадываешься, — обращалась она мысленно к дочери. А та смеялась: мама, ты так странно на меня смотришь, только на меня, больше ни на кого, наверное, у меня лицо, как у обезьянки. Обезьянки, смотрите, смотрите, какие обезьянки! — кричала Сандра, когда ее в первый раз привели в зоопарк. И вместо того чтобы подобно другим детям застыть возле клетки с разинутым ртом, внучка, которой шел тогда то ли пятый, то ли шестой годик, начала гримасничать, передразнивая шимпанзе и подражая звукам, которые они издавали. Животные с любопытством уставились на девочку, а та по-настоящему вошла в роль. Она уже в пять лет была актрисой. И разыгрывала целые спектакли. А вот сейчас она ничего не разыгрывает. Сейчас она плачет взаправду. Бедняжка Сандра, единственная драма, в которой она не знает, как играть свою роль, это драма жизни. проймы Долорс пришлось четыре раза распускать все, что она связала. Ну ладно, первый раз — из-за того, что неправильно посчитала, сколько петель надо убавить. Но остальные три раза она просто сбивалась со счета, потому что невозможно сосредоточиться, когда вокруг творится форменное безумие. Долорс только диву давалась, глядя на то, что происходит в доме по выходным, — сплошная нервотрепка. Не будь Леонор ее родной дочерью, а Сандра и Марти внуками, она, может, посмеялась бы над этим, и все, но они ведь ей не чужие, вот и болит душа, видя, как все катится к концу — предсказуемому, это да, но оттого не менее горькому, как рушится то, что не может не разрушиться. Долорс покрепче сжимала крючок и продолжала вязать, убавляя петли, и старательно считала, вернее сказать, пыталась считать, потому что стоит ошибиться, и проймы получатся слишком широкими, а спинка зауженной, вот так, одна петля с одного края, одна — с другого, очень хорошо, ох уж этот конец недели, тут не подстрахуешься, никогда не знаешь заранее, как пойдут дела и сколько успеешь сделать. Единственное, что ей известно наверняка, так это то, что ни один человек не способен учиться на чужих ошибках, ну, и еще то, что сейчас в комнате никого нет, кроме ее самой и Леонор. Леонор ничего не говорит, только что-то напевает, должно быть, все-таки влюбилась в своего мерзкого патрона, хотя вряд ли, да нет, дочка, не может быть. Ой-ой-ой, опять сбилась, здесь же нужно убавить всего одну петлю, а не три, опять распускать… Ну, Долорс, давай, соберись, а то ты провозишься с этим свитером до самой весны и бедняжке Сандре не удастся его поносить до следующего года, так что выкинь из головы всякие глупости и сосредоточься на счете. Легко сказать. Впору уже билеты продавать на представления, которые дают в этом доме. Кто бы мог подумать, что в такой на первый взгляд абсолютно нормальной семье возможны подобные выкрутасы. Что ж, видно, это неизбежно, рано или поздно, но наступает день, когда тебе остается только ахнуть: не может быть, чтобы это случилось у нас. Долорс. Она услышала, как кого-то позвали — Долорс, но не обратила на это внимания — мало ли в мире женщин с таким именем. Его ребенок тоже хотел подняться на колесо обозрения, ведь с высоты открывается такой чудесный вид на Барселону. Дела на фабрике у Эдуарда шли не особенно хорошо, и даже в воскресенье он не мог выкроить время и сводить дочерей на аттракционы. Так что с ними туда ходила Долорс. В тот день старшая гостила у подружки, бывает такая пора в жизни детей, когда для них самое главное удовольствие — провести выходной не дома, а у кого-нибудь из друзей, так что Тереза отсутствовала, — к счастью, потому что если бы Антони увидел ее и узнал, что ей двенадцать лет, остальное стало бы ясно, как дважды два четыре. А почему, собственно, четыре? А, например, не двадцать пять, как говорили эмпирики. Я нисколько не удивляюсь, мама, что ты решила изучать именно философию, иногда со смехом говорила ей Тереза, ты задаешь такие вопросы, которые больше никому и в голову не придут, ну кто может поставить под сомнение, что дважды два — четыре? Долорс нравилось говорить с дочерью на такие темы, да, все в это верят, стало быть, этого достаточно, доверься этим «всем», Тереза, а они потом подставят тебе подножку, в голосе Долорс звучала ирония, конечно, главное, убедить людей, а остальное не важно, все дело в том, что ты погрязла в политике, дочка, вы способны принять любую ложь, лишь бы люди за вами пошли, лишь бы мы снова голосовали за вас. Это зависит от партии, пыталась втолковать ей Тереза. Ах да, с еще большей насмешкой парировала Долорс, извини, ведь ты со своими друзьями всегда отстаиваешь правду, и только правду, я и забыла. Но тогда Тереза еще не размышляла о таких вещах, ей было всего двенадцать, она проводила время с подругой, возвращалась домой поздно вечером, у нее уже наступила менструация и начала расти грудь. А Леонор исполнилось всего четыре года, она показывала пальцем на колесо обозрения и говорила, что хочет туда, и на самолет, и еще вон туда и туда, девочка почти кричала, и ее звонкий голос бил по ушам, хорошо, хорошо, соглашалась Долорс, они уже почти отстояли очередь, когда откуда-то сзади, очень близко, она услышала свое имя, но не обернулась, пока ее не позвали снова, не хватало еще отозваться сразу и убедиться, что ошиблась и это вовсе не тебя. Но обращались точно к ней, и, когда она поняла, кто это, у нее подкосились ноги. Усы. Морщинки, след прошедших лет. Но взгляд тот же и та же улыбка. Антони, выдохнула она, и мир поплыл у нее перед глазами. Сколько лет, произнес он, чуть помолчав. Много, ответила она. Кто это? — раздался тоненький голосок, и она увидела глаза, которые сосредоточенно смотрели на нее откуда-то снизу. Одна папина знакомая, объяснил Антони. Мальчику было лет семь-восемь. Тогда Леонор, не желая отставать, в свою очередь спросила: кто это? Долорс ответила: один мамин знакомый, и все четверо засмеялись. Они сели в одну кабинку, и, пока дети рассматривали, что творится внизу, взрослые вежливо, почти равнодушно, расспросили друг друга, как дела, смотри, вон мама, ма-а-ма-а, закричал мальчик, и кто-то махал ему снизу, это моя жена, сказал Антони, издали она казалась миниатюрной и очень милой, было заметно, что женщина в положении, я скоро опять стану папой, так что я тебя обогнал. Вторая моя дочка гостит у подруги. Она старше. Ни слова больше о Терезе, только это. Где ты работаешь? — спросила Долорс. У меня небольшой магазинчик. Он улыбнулся и добавил: книжный. Долорс не удержалась от удивленного возгласа и спросила, где находится магазин. Оказалось, совсем рядом с ее домом, но она ни разу в него не заглядывала, потому что уже много лет все книги покупала в другом магазине, всегда в одном и том же. Антони вынул из кармана визитку и протянул Долорс: заходи как-нибудь, я всегда на месте, сделаю тебе скидку. Она улыбнулась, и на этом их время кончилось — они спустились вниз, и каждый пошел в свою сторону, думая про себя, что многое переменилось и оба они уже не те, что прежде. Бабуля, мы с Дани сходим тебе за книгами. Долорс кажется, это было вечером в пятницу, когда внук со своим другом, или бойфрендом, или как их теперь надо называть, вернулись домой с парой коробок, набитых томами из квартиры Долорс. Чтение ее утомляло, но она скучала по своим книгам, и Марти пообещал ей, что они постепенно перенесут их все. Как ваши дела, сеньора Долорс? — поинтересовался Дани, приятный парень, ничего не скажешь, жалко только, что из этих и влюблен в Марти, им будет непросто жить, вечно сражаясь с окружающим миром и его условностями, а что еще будет, когда узнает Жофре. Мир не прощает того, кто не такой, как все, кто отличается от «нормальных» людей. Все, что выходит за рамки, пугает. На вопрос Дани Долорс ответила жестом, означающим, что все хорошо. Я очень рад, сказал он, и хочу вам сказать, что свитер у вас выходит просто замечательный. Он сказал ей это, когда она еще не успела напортачить, когда еще не начала вывязывать проймы. Сбиваться она начала потом, когда пришла Сандра и объявила, что пригласила на обед подружку, это было то ли в пятницу, то ли в субботу, что за путаница, должно быть, все-таки в субботу, потому что Жофре сидел дома, ну да не важно, главное — внучка сказала, что придет ее подруга, с которой они тесно сошлись в последнее время, особенно теперь, когда у нее нет ухажера, Долорс даже подумала было, что у всех обитателей дома странные вкусы, однако нет, это тут ни при чем, они просто дружили, и все. Старуха вечно забывала, как зовут эту девушку. Вот как раз сегодня меня не будет, проворчала Леонор, кто приготовит обед? Тут встрепенулся Жофре: не волнуйся, Лео, я возьму это на себя. Долорс с удивлением наблюдала за происходящим, ее поразила Леонор, которой вдруг срочно понадобилось исчезнуть, якобы по работе (так, во всяком случае, она объяснила), но еще больше — поведение Жофре, он вдруг сделался таким любезным, что-то невероятное, может, зять заболел, с чего бы ему перемениться вот так, разом, после того как почти тридцать лет, со дня свадьбы, тиранил жену, нисколько в этом не раскаивался и не делал ничего, чтобы наладить отношения. Так не бывает, что-то внутри Долорс отказывалось поверить в это. Я тебе помогу, папа, подскочила Сандра, вот увидишь, какой здоровский обед у нас получится. Само собой, ответил Жофре с улыбкой, а Долорс делала ошибку за ошибкой в своем вязанье. Леонор тоже этого не ожидала, смущенно пробормотала «спасибо», взяла сумку и удалилась. Должно быть, при этом она думала: надо побыстрее сбежать, пока они не передумали. Может быть, если Сандра сама приготовит обед, то хоть что-нибудь съест. Но все равно, не в коня корм, потому что после еды внучка вызывает у себя рвоту. Раньше она так не делала, но с тех пор, как она осталась без парня, все, что ни попадает ей в рот, сразу же отправляется в унитаз. Долорс обратила внимание: когда мать кладет дочери целую тарелку макарон, та вмиг все сметает, потому что, наверное, умирает от голода. А потом запирается в туалете, и прощай обед. В первый раз старуха подумала, что у девочки болит живот. Затем — что нелады с желудком случаются у внучки слишком регулярно, а именно по выходным, когда она ест через силу. Никто ничего не заметил, только она, ох, девочка моя, если так и дальше будет продолжаться, то даже этот крошечный свитер будет тебе велик. Еще Долорс заметила, что каждый раз, выходя из туалета, Сандра сурово рассматривает себя в зеркало, — следит, чтобы ни одна из крупиц еды, что случайно задержались в ее организме, никоим образом не превратилась в жир. Вчера или позавчера, а может, в какой-то другой день, когда приходила ее подружка, внучка тоже сначала поела, а потом отправилась блевать. Обед проходил весело, все много смеялись, в том числе Жофре, потому что девочки рассказывали разные истории о школе, учителях, экзаменах и всяком таком, о чем болтают подростки. Иногда они поворачивались к Долорс и кричали: ты слышала, бабушка? — а она кивала головой и недоумевала, отчего люди так упорно предпочитают считать ее глухой, что за глупость, у меня отличный слух, Сандра, внученька, я была бы рада, если б и у тебя такой был, но ты ни на что не обращаешь внимания, словно с луны свалилась. После обеда Долорс перебралась в кресло, а Сандра отправилась в туалет, быстро закончила там свои дела и вернулась к отцу и подруге. Они уселись втроем на диван смотреть фильм, очень хороший, вот увидите, времен моей молодости, говорил Жофре, о Вьетнаме, что за странное пристрастие — упиваться бесконечными ужасами и страданиями. Дочка, не сходишь ли за мороженым, оно нам пришлось бы кстати, давай, Сандра, умница моя, отец одаривает ее фальшивым поцелуем, и Сандра уступает: хорошо, такой уж у меня жребий, кто какое хочет, и — повысив голос, — а ты, бабуля, хочешь мороженого? Долорс поспешно мотает головой, потому что в последний раз, когда она его ела, ей пришлось срочно бежать в туалет, но не так, как внучке, а по другой причине, не менее досадной. Ох, Сандра, Сандра, бедняжка, все тобой пользуются, ты слишком хороший человек, чтобы быть актрисой, и не видишь ничего вокруг, девочка, ничегошеньки. Как только за Сандрой захлопнулась дверь, Жофре встал, покосился на Долорс и тихонько сказал: пойдем, Моника, они закрылись в спальне, а Долорс осталась сидеть с разинутым ртом и с таким ощущением, будто ее внезапно ткнули лицом в торт со взбитыми сливками. Так вот кто эта Моника, с которой у Жофре интрижка, и она действительно из школы, только из школы, где учится Сандра. Девочка шестнадцати, максимум семнадцати лет. И впрямь пора приглашать зрителей на очередной спектакль. Не то чтобы они бегом побежали в спальню, нет, они действовали довольно осмотрительно: прошли по коридору, словно бы Жофре хотел показать Монике, где туалет. Затем молча завернули за угол, было слышно, как открылась и закрылась дверь — Долорс отлично знала, куда она ведет, потому что досконально изучила все звуки в доме, даже самые незначительные, за те полгода, что она сидит здесь сиднем, у нее было достаточно времени, да к тому же ее мозг привык быстро соображать, изучать, собирать и анализировать информацию. Конечно, память с годами стала не та, но это можно с лихвой компенсировать логическим мышлением, которое развивается с возрастом, и только с возрастом. И еще с опытом, который просто так не купишь. И опыт, и логика, и захлопнувшаяся вчера (позавчера? бог знает когда!) дверь указали Долорс, что пятидесятилетний Жофре не побоялся связаться с несовершеннолетней подругой дочери. Отвратительно. Понятно, что девочке это льстит, а она не такая уж сонная муха, какой кажется. Еще одна будущая страдалица, вздохнула Долорс. Потому что, когда Жофре эта связь утомит, он бросит девочку, это закон жизни, той жизни, которая в самые что ни на есть спокойные и безмятежные моменты делает странные, внезапные повороты. Какой подлец ее зять, какой подлец. Мама, я смотрю, ты хорошо себя чувствуешь, сказала ей Тереза сегодня утром. Как всегда, Жофре исчез, стоило дочери появиться на пороге. Как продвигается свитер Сандры? Долорс обеспокоенно приложила палец к губам. Она принимает душ и ничего не услышит, так что покажи-ка мне его. Долорс вынула из пакета вязание, ей хотелось объяснить, что она напутала с проймами, но раз уж сказать ничего не могла, то просто промолчала. Вначале, в больнице, она пыталась объясняться теми странными звуками, что вырывались из ее горла, но никто ее не понимал. Долорс плакала, потому что это очень грустно — потерять возможность говорить, когда всю жизнь только это и делала, особенно если учесть, что правая рука дрожит и написать простую фразу — это уже героизм. Но чувство собственного достоинства, которого Долорс никогда не теряла, даже в самые тяжелые минуты жизни, не позволило ей продолжать вымучивать из себя эти невнятные, непонятные звуки. Она решила, что лучше уж молчать, потому что все попытки объясниться оборачивались сущим наказанием, старуха видела в глазах окружающих сострадание и вспоминала, какие чувства испытывала сама, когда смотрела на престарелых или немощных. И она решила жить как немая, вообще не издавать никаких звуков, исключая смех, который, слава богу, у нее получался хорошо. Теперь она даже и звуков никаких не произносит, жаловалась Леонор врачу, явившемуся с очередным визитом. Долорс посмотрела на дочь с удивлением, вот уж не знала, что это так беспокоит ее домашних, ладно, и старуха изобразила нечто похожее на вой, чтобы показать, что может издавать какие угодно звуки. Леонор вытаращила глаза и растерянно сказала врачу: похоже, она хочет нам что-то доказать, ведь до этого мама сидела и молчала, словно изваяние, клянусь. Врач, который знал ее давно, очень давно, гораздо дольше, чем недотепа дочь, улыбнулся: сеньора, ваша мама не издает никаких звуков, потому что она их копит, она ведь очень умна и просто экономит жизненную энергию, верно, сеньора Долорс? Старуха согласно кивнула и издала смешок, чтобы показать, что может смеяться, но еще и потому, что ей понравилось объяснение врача. Доктор, который осматривал Эдуарда, когда у того случился приступ аллергии, напротив, не был настроен шутить, а она здорово напугалась, да и дети тоже, они все были дома, когда у мужа начали вскакивать эти ужасные волдыри, так что казалось, будто у него сейчас лопнет кожа по всему телу. Долорс прямо-таки оцепенела, дети плакали, может, Эдуард — инопланетянин и принимает сейчас свой настоящий облик, так подумала она в первое мгновение, но никогда об этом не говорила — ни ему, ни кому-нибудь еще, потому что стыдилась признаться, за кого она приняла своего мужа, только уж очень он стал похож на существ из американских фильмов, которые завоевывают Землю. Долорс застыла, обняв обеих дочек, ноги у нее словно приросли к полу, пока Эдуард не закричал: сделай же что-нибудь, не видишь — я сейчас умру. Он испугался до истерики и весь горел, и Долорс наконец осознала, что нужно что-то делать, она вызвала «скорую», которая немедленно отвезла мужа в больницу, где ему поставили диагноз — аллергия на пенициллин. Эдуарду выдали целый список лекарств, которые ему нельзя принимать. Если такое повторится, немедленно везите в больницу, как сегодня. В противном случае… Врач оборвал фразу, доктора никогда не говорят некоторых вещей, предпочитая заканчивать уклончивым и многозначительным многоточием, лишь бы не упоминать о смерти, они боятся этого слова, хотя видят смерть каждый день. Удивительные люди эти врачи. Вы хотите сказать, что мой муж может умереть? — решила внести ясность Долорс. Врач в ответ только кивнул. Простое «да», должно быть, казалось ему слишком грубым и прямым. Аллергия на пенициллин. Эдуард здорово струхнул, мне было так плохо, Долорс, ты должна об этом позаботиться, ты же знаешь, я вечно путаю лекарства. Не волнуйся, успокоила его жена, временами она ощущала себя заправской медсестрой — когда все вокруг начинали болеть и ей приходилось строго следить, чтобы каждый правильно исполнял предписания врача. Самое забавное, что во время визитов ко врачу Эдуард вел себя так, словно сам прекрасно усвоил все правила, а Долорс привел с собой просто так, за компанию, в первый раз это ее ужасно разозлило, и, когда они вышли из кабинета, она с негодованием сказала: что за нахальство с твоей стороны, ведь это же я имею дело с лекарствами, когда ты болеешь. Эдуард опустил голову и сконфуженно пробормотал: плохо, конечно, что я не могу с этим справиться сам, извини. И Долорс неприятно кольнуло видеть его таким. В тот день она начала понимать, что мужчины никогда не взрослеют, а женщины просто дуры. Жофре и Моника не производили ни малейшего шума, она расслышала лишь несколько приглушенных восклицаний, они явно старались соблюдать тишину, Долорс словно услышала, как Жофре говорит: старуха ничего не слышит, но, знаешь, на всякий случай… Они управились за десять минут, как быстро и как грустно, подумала Долорс, а потом вернулись в столовую, обсуждая цвет стен, будто бы с самого начала только это их и интересовало, вот только Жофре забыл застегнуть ширинку, а у Моники подол юбки забился за верх чулка, впрочем, когда вернулась Сандра, она ничего не заметила, потому что оба сидели на диване. Она принесла им мороженое, им — но не себе, как же, а то еще растолстеешь, усмехнулась старуха. Моника поблагодарила подругу и начала лизать свою порцию, она так и не успела подмазать губы, наверное… Матерь Божья, Долорс даже содрогнулась, представив, что именно скрывалось за этим «наверное», а потом перевела взгляд на лицо девочки, которая с лукавым видом облизывала столбик холодного лакомства, непристойно играя языком и искоса поглядывая на Жофре, и подумала: не стоит тебе так делать, а то из расстегнутой молнии вылетит птичка, и ты оглянуться не успеешь, как она вырастет и заживет собственной жизнью. Эдуард тоже жил своей собственной жизнью, погруженный в нее настолько, что не замечал ничего вокруг. С женитьбой разом исчезли и шоколадные конфеты, и комплименты, и теннис, и вообще все. Теперь Долорс стала нужна, чтобы командовать прислугой, исполнять супружеские обязанности и разбираться в лекарствах в случае болезни. И все. Конечно, нельзя сказать, что Эдуард относился к ней как к предмету обстановки, скорее, как к существу, не достойному внимания, которое всегда под рукой и о нем можно вообще не думать, как к существу без права голоса. Вопреки наставлениям монахинь, уверявших, что обязанность образованной женщины состоит в том, чтобы помогать мужу принимать решения, он не нуждался в ее советах. И тогда Долорс решила жить сама по себе, погрузиться в книги и читать, читать, читать. Конечно, если выдавалось свободное время, если в доме и с детьми все обстояло благополучно, а так было далеко не всегда. Особенно когда Мирейя родила и уже не могла, как прежде, помогать по хозяйству. И потом, когда дела на фабрике пошли все хуже и хуже и у них осталась всего одна служанка, а затем и вовсе только приходящая прислуга. Эдуард все больше мрачнел и сох. Он часами сидел в своем домашнем кабинете, перебирая бумаги, и когда поднимал голову, то Долорс казалось, что муж не видит ни ее, ни детей, а одни только буквы и цифры. Какое-то время Эдуард бессмысленно таращился на них, спрашивал, все ли у них нормально, и снова возвращался к бумагам. В общем, жизнь ее протекала не слишком радостно и, как говорится, не вдохновляла. Какой у тебя симпатичный магазинчик, сказала она Антони. Новая встреча с ним стала первым приятным событием за долгое время. Человек с усами и проседью в волосах улыбался ей из-за прилавка, ты пришла, радостно воскликнул он, и этот возглас прилетел к Долорс, словно птичка, собирающаяся свить гнездо в ее сердце. А как же, я ведь обещала, сказала она только для того, чтобы что-то сказать, потому что, по правде говоря, ей было непросто ответить на его слова, она не привыкла, чтобы ее приходу радовались, чтобы ее кто-то ждал, кроме разве что служанки, которая никак не могла решить, нужно вытирать пыль на верху шкафа или нет. Конечно нужно, отрезала Долорс, и не обязательно для этого меня ждать. Сеньора, здесь столько всяких вещей, а я не знаю, какие из них можно трогать, а какие нет, оправдывалась служанка. Их и не надо трогать, просто приподнимаешь и вытираешь под ними, вот так, видишь. Да, сеньора, но ведь, чтобы приподнять, я должна ее взять в руки. Когда в доме трудились три служанки, эта казалась вполне сноровистой, удивилась Долорс, и только сейчас стало ясно, какая она неопытная рохля. Вот так, ее приход приносил радость только этой недотепе — какая проза жизни. Но Антони обрадовался ей, хотя ему-то точно не требовалось выяснять, надо или нет вытирать пыль на шкафу. Он не скрывал, что счастлив лишь потому, что она, спустя столько времени после случайной встречи на Тибидабу,[4 - Холм в Барселоне, где расположен парк аттракционов.] появилась в дверях его книжной лавки. Ищешь книги по философии, скорее подтвердил, чем спросил он. Она не могла собраться с мыслями: на самом деле я зашла только посмотреть, ведь я обещала, но если ты покажешь мне, где стоят книги по философии, буду очень рада. Антони повел ее вдоль переполненных стеллажей, протискиваясь среди покупателей, и наконец привел в отдел, где продавалась литература по психологии и философии: тут ты все найдешь. Он повернулся, чтобы взглянуть на нее, а сам все гладил пальцами корешки книг. Долорс не сдержала возгласа: ой, как замечательно. Антони пристально посмотрел на нее: я тебе еще кое-что покажу, идем. Она пошла за ним. Как он изменился, ее бывший возлюбленный, то есть внутри он оставался все тем же, но юношеская неуверенность и приниженность, порожденные скромным происхождением, исчезли без следа. Антони показал ей целую гору еще не разобранных книг, которые покоились в маленькой комнатушке, куда вела дверца, почти полностью скрытая сдвигающейся полкой. Это запрещенные книги, те самые, и еще кое-какие, ты помнишь? — произнес он с горящими глазами. Еще бы ей не помнить, глаза Долорс невольно увлажнились, и она хотела утереть их дрожащей рукой, но потом решила, что это будет выглядеть не очень достойно. Слезы хлынули внезапно, когда она вымолвила, прислонившись в поисках опоры к стене: прости меня за все, что я с тобой сделала… Я любила тебя, но на меня столько всего давило, семья, ты ведь знаешь… Она не знала, о чем думал Антони, но догадывалась: ничего страшного, Долорс, столько лет прошло, все забыто. Нет, это не так, думала она, это совсем не так, но вслух ничего не произнесла. Антони вытащил из кармана платок, на, держи, Долорс взяла его, вытерла слезы, высморкалась и вдохнула свежий запах туалетной воды, исходивший от куска ткани. Мужская туалетная вода, раньше Антони ничем таким не пользовался, даже помыслить об этом не мог. Сейчас все изменилось, господи, что я наделала, в очередной раз спросила себя Долорс, прикрыв на несколько мгновений глаза, какая ужасная, непоправимая ошибка. Она могла бы осуществить свою мечту и держать книжный магазинчик на пару с Антони, если бы вышла за него, если бы доверилась его умению находить выход из любых ситуаций, его дару предвидения и стремлению во что бы то ни стало добиться свой цели — открыть книжную лавку. Но ничего уже не исправишь, и, прервав свой внутренний монолог, Долорс спросила: ну как, ты стал вновь отцом? Давно, ответил он с улыбкой. Маленькому уже несколько месяцев. Он так это произнес, что Долорс стало совершенно ясно — детей этот человек любит так же, как книги, это две самых больших его привязанности. Скажи, что прощаешь меня, пожалуйста, мне это необходимо. Антони внезапно поцеловал ее в щеку — так она поцеловала его тогда, давно, когда в первый раз пришла к нему домой, конечно, я тебя прощаю. Забудем это и останемся друзьями. Как легко говорить некоторые вещи и как трудно их делать. Хватит думать о постороннем, иначе никогда не закончишь эти проймы, опять напутала с петлями. Вот и со свитером тоже, легче легкого сказать, как нужно его вязать, а вот попробуй свяжи, раньше у нее выходило лучше, и было даже время, когда она, знакомясь с кем-нибудь, прикидывала, какой свитер подошел бы этому человеку: можно сделать так, а можно по-другому, но для Сандры особенно трудно вывязать талию, потому что ее практически нет, можно сказать, у современных подростков талия отсутствует. Слава богу, когда они взрослеют, фигура у них слегка меняется, а то что девочки, что мальчики — плоские, как доски. Раньше дети были поупитаннее, что вовсе им не вредило и делало их более симпатичными. И носили тогда вещи свободные, а теперь все какое-то обуженное и короткое — штаны до колена, да еще сверху видна большая часть голого живота. Наверное, это из-за серьги, что теперь носят в пупке, будто ушей им уже мало. Но вот чего уж Долорс совсем не ожидала, так это того, что Леонор — в ее-то возрасте — тоже проколет себе пупок. Посуду никто не удосужился вымыть. На кухне грязища. Сандра и Моника пошли вечером в кино, а Жофре задремал на диване. Конечно, после таких удовольствий в сон клонит, ехидно подумала старуха. Вздохнув, она потихоньку поднялась и, слегка приволакивая ногу, побрела на кухню, потому что не хотела, чтобы Леонор, вернувшись с работы, обнаружила весь этот кавардак, если, конечно, она и правда на работе, хотя нынче суббота, впрочем, поскольку теперь Леонор — staff[5 - Опора (англ.).] директора (по ее выражению), то должна трудиться и по выходным. Ладно, как бы то ни было, вернется она усталая, это точно. Прихрамывая, Долорс дошла до кухни, нога по-прежнему беспокоила старуху — не занимайтесь никакой домашней работой, велел ей тот умный доктор, вместо этого надо выполнять несложные упражнения, понемногу, медсестра вам покажет какие, вот и делайте их каждый день в удобное для вас время, по десять минут, не больше. Хорошо, хорошо, кивала Долорс, она уже давно поняла, что с врачами проще соглашаться, потому что любое несогласие они воспринимают как личную обиду, однако с каждым днем ей все больше надоедало поднимать и опускать, сгибать-разгибать ногу, к тому же домашним не терпелось посмотреть, как у нее это получается, они желали поприсутствовать на спектакле, давай-ка, бабушка, десять минут — это всего ничего, Долорс отказывалась, а потом Леонор жаловалась врачу, и они на пару ее отчитывали. Нарушать предписания врачей — одно из немногих удовольствий, доступных Долорс, то небольшое озорство, которое она может себе позволить. Вот и сейчас она отставила все тарелки в сторону, отмыла раковину и, не обращая внимания на боль в ноге, которую понемногу нагружала каждый раз, как вставала, заткнула сливное отверстие пробкой, плеснула туда «Фэри», открыла кран с горячей водой и с наслаждением стала наблюдать за увлекательнейшим в мире зрелищем — как из ничего начинает рождаться пена, а если посильнее отвернуть кран, возникает водоворот. Белая пена, которая уничтожает жир. Пена, которая исчезает так же, как и возникает. Как говорил Юм. Она успела вымыть две или три тарелки, когда хлопнула входная дверь — вернулась Леонор. Боже мой, подумала Долорс, сейчас меня застукают. В столовой Жофре продолжал спать с открытым ртом и храпел, как бык. Леонор вошла в кухню и в самом деле застигла мать за запретным занятием: что это ты делаешь, мама, что тебе сказал врач, ну-ка брось все. Дочь сняла с нее фартук, заставила сполоснуть руки от белой пены, вытерла полотенцем и осторожно, но решительно повела ее в столовую, на место, господи, я уже сыта по горло и этим креслом, и столовой, и всем, думала Долорс, почему мне нельзя поразвлечься с белой пеной, жаль, что в свое время она не научила Леонор уму-разуму, Леонор есть Леонор, и не стоит ждать от нее чудес. Но чудо все-таки произошло. Усадив мать, эта самая не от мира сего Леонор неожиданно преобразилась и, подойдя к Жофре, слегка встряхнула его. Долорс прямо-таки окаменела от изумления — первый раз в жизни ее дочь будила мужа, когда тот спал на диване, и, если учитывать порядки, царящие в этом доме, такой поступок тянул чуть ли не на святотатство. Что такое, что такое, Жофре разлепил сонные глаза и, когда увидел, что это Леонор его расталкивает, решил, что и впрямь случилось что-то серьезное. Тут произошло еще одно чудо — Леонор твердо и отчетливо произнесла: как ты мог допустить, чтобы моя мать мыла посуду, ты прекрасно знаешь, что ей этого делать нельзя. Жофре, наконец очнувшийся от глубокого послеобеденного сна, справедливо возразил: а я ничего не видел, и повторил еще раз: я не видел. — Как твое вязанье, мама? В ответ Долорс улыбнулась и показала дочери фрагмент свитера до пройм. — Очень красиво. Это перед или спинка? Долорс ткнула себя пальцем в грудь. — Не знаю, как у тебя получается, если рука дрожит, но выходит очень красиво. Долорс хотела объяснить дочери, что дрожь мешает ей писать, а не вязать, но не смогла, конечно; она опять ничего не сказала и не стала издавать никаких звуков — ни единого, как уже решила раньше, чтобы своим мычанием не изображать полоумную, только этого ей не хватало, и так все принимают ее за глухую, так еще сочтут, что она спятила. Леонор подняла руку и потянулась положить ключ в керамическую плошку на книжной полке, и тут-то Долорс и увидела у нее в пупке сережку, уже во второй раз. В первый раз это было, кажется, вчера, после того как разбудили Жофре и дочь потянулась за ключом. Зять оба раза ничего не заметил, а вот Долорс увидела сразу, и увиденное ее смутило. Ладно, успокоила она себя, ничего такого не произошло, подумаешь — Леонор проколола себе пупок, сделала пирсинг, как называет это Сандра, хотя такие вещи, конечно, не для ее дочери, все-таки в пятьдесят лет на подобные штучки способны только специфические личности, а Леонор не из их числа, это уж точно. Тереза — допустим, хотя та уже давно не вытворяет ничего похожего, пусть она и ярая феминистка и коммунистка, только ей к шестидесяти уже, а это — возраст. Так что дырка в пупке Леонор — это сюрприз. По идее Жофре следовало бы обратить внимание… Вот именно, по идее, потому что дела обстоят таким образом, что вряд ли они часто видят друг друга без одежды, особенно в последнее время. Что это ей в голову взбрело, интересно? — У меня теперь все гораздо лучше, мама. Гораздо лучше. Леонор, взяв ключ, присела рядом. Долорс выжидающе смотрела на нее. Терпение. Дочь облизнула верхнюю губу, на которой выскочила болячка, и стала рассказывать: — У нашего директора проблемы со здоровьем. Сердечный приступ — сразу после моего назначения. И теперь директором у нас его сын, потому что отцу врачи запретили работать. Так что мы на какое-то время избавились от этого мерзавца, и в любом случае, если он вернется, сын будет его заместителем. Леонор вновь облизнула губу. — Очень толковый молодой человек, из современных. Как Марти, только постарше… Ему двадцать четыре, он закончил учебу и… Короче говоря, мне с ним хорошо работается. Он по-настоящему печется о своих служащих. Мы ездили в командировку с ним вдвоем, и все прошло замечательно. После этих слов Леонор встала и быстро ушла к себе в комнату. Долорс успела заметить, что дочь покраснела. Наверное, почувствовала, что должна как-то объяснить, чему она так неприкрыто радуется и почему напевает, когда стелит постель или одевается, теперь она стала следить за собой, не то что раньше, и Долорс больше не нужны никакие объяснения: все дело в бойком двадцатичетырехлетнем директоре, с которым дочь видится так часто, что он успел запасть ей в душу. Что может быть общего у этого мальчика и пятидесятилетней женщины? Ничего, а впрочем, как знать, коли ему достались отцовские гены или его тянет к женщинам постарше, более опытным… Совершенно очевидно, что Леонор теперь всем довольна. И потихоньку начала выбираться из-под крыла мрачного ворона, который столько лет не давал ей даже пошевелиться. Отчего ты не подождешь с замужеством, убеждала ее Долорс, ну хотя бы пару лет, ты так молода, а этот философ революции просто задурил тебе голову. Потому что, отвечала Леонор, невинно глядя на нее, мы любим друг друга, у нас обоих есть работа и место где жить, — так что еще нужно? Сколько их на свете, неудачных браков, заключенных в двадцать лет только ради того, чтобы вырваться из дома, однако случай с Леонор не подходит под эту категорию, девочка делала что хотела: приходила, уходила, опять приходила. Долорс и сама мало времени проводила дома, особенно когда Эдуарда не стало, а она, еще довольно молодая, начала работать с Антони. В ту пору мир казался просто чудесным. Весь год Долорс приходила в книжную лавочку при каждом удобном случае: купить книги со скидкой, поболтать с Антони, помочь ему разобрать и расставить новые поступления. Этот год восстановил их дружбу, дома об этом, естественно, не знали, Долорс уходила, пока дети были в школе, а Эдуард на фабрике. Так продолжалось, пока однажды Антони не сказал: послушай, я собираюсь заняться изучением философии и литературы, хочешь, я и тебя запишу? Подумай, Долорс! Да, ответила она, и это «да» было круглым, большим, разноцветным. В ту минуту она не вспомнила ни об Эдуарде, ни о детях. Изучать философию вместе с Антони — да это предел ее мечтаний. Да, вновь сказала она. И спасибо. За что ты меня благодаришь? Это я должен сказать тебе спасибо за то, что ты готова меня поддержать в этой авантюре с университетом. Более того, обещаю, что тебе не придется покупать ни единой книжки. Глагол «покупать» упал в сознание Долорс словно камень. Пресвятая Богородица, Долорс, ты и не подумала, что надо будет платить за учебу и прочее. Как же это устроить? Сейчас все хотят учиться, это просто повальное безумие, но перед Эдуардом она и заикнуться не посмеет о том, что собралась получить высшее образование, тем более — на пару с Антони, ведь муж ни сном ни духом не ведает, что они встречаются. Идея с учебой казалась абсурдом, однако Долорс не отступилась бы от нее ни за что на свете. Она вышла из магазина, размышляя, как бы половчее все обставить, но не прошла и сотни метров, как Антони догнал ее и, отдуваясь, сказал: знаешь, Долорс, я тут подумал, может, ты согласишься работать у меня в магазине пару часов в день. Среди дня, и никто ничего не узнает. А ты сможешь платить за учебу, как думаешь? Антони смотрел на нее горящими глазами и походил на ребенка, который с нетерпением ждет ответа — отпустят его в гости к приятелю или нет. Долорс пристально вгляделась в его лицо и поняла, что он сразу догадался о том, что все упирается в деньги. Она невольно покраснела, ведь именно из-за денег она в свое время не вышла за него замуж, и вот теперь он готов помочь ей, и даже выдумал удобный предлог, чтобы бывшая возлюбленная не чувствовала себя ни униженной, ни облагодетельствованной. Это и в самом деле хороший выход. Долорс широко улыбнулась. Договорились, произнесла она. Конечно, договорились. Учиться тайком от Эдуарда не составило труда, поскольку о ее страсти к чтению знали все, просто теперь она систематизировала его, утром приносила нужные книги из магазина, днем или вечером изучала, а назавтра возвращала. Параллельно Долорс помогала Антони в магазине, как они и условились, и они сообща решали все трудные вопросы. Жена Антони работала секретарем на каком-то предприятии и иногда заходила в книжный, но это случалось по субботам, а в этот день Долорс никогда там не показывалась. Мария, так звали его жену, ничего не смыслила в книгах. Не знала она и какого рода отношения связывают ее мужа с Долорс, он просто сказал, что нанял на неполный рабочий день еще одного сотрудника, вот и все. У него работали еще двое молодых людей, которые проводили в магазине весь день. Итак, их было трое, а с понедельника по пятницу к ним на несколько часов присоединялась Долорс. Она жила двойной жизнью. Дома — мать и супруга, а за его пределами — женщина, личность которой расцвела на почве серьезной учебы и дружбы. Ни Эдуард, ни Леонор, ни Тереза не догадывались, чем она занимается в первой половине дня, потому что к обеду она всегда возвращалась, чтобы накормить всех, вымыть тарелки и прибрать на кухне, так как служанка к тому времени уже уходила. Неизвестно почему, но Долорс всегда думала, что двойная жизнь — это удел избранных, однако оказалось, что она доступна всем, и в ее семействе тоже. То, что между нами нет секретов, — это жалкая ложь, которая ничему не помогает и никого не спасает, секреты есть всегда, более того, они поддерживают жар в углях жизни. Когда нет никаких тайн, жизнь теряет всякий смысл. Взять, к примеру, ее самое. Те двенадцать лет ее жизни, которые прошли без тайн, она ощущала лишь усталость и отвращение. Но как только в ней появилась мина замедленного действия, готовая взорваться в любой момент, к ней снова вернулось ощущение полноты жизни. Кажется, мы наконец-то разобрались с проймами. Если повезет и в выходные не произойдет ничего неожиданного, то она закончит эти проймы. Сконцентрируйся, Долорс, будь повнимательнее. До чего же худющая у нас Сандра. Нет, с внучкой что-то не так. Совсем не так. Мало того, что она ничего не ест, а по выходным изводит себя рвотой, чего никто в семье не замечает, но девочка просто сохнет, и глаза больше не блестят. Она все смотрит и смотрит в зеркало в коридоре и бормочет себе под нос: ну и зад, я же просто жиртрест. Долорс, услышав это в первый раз, решила — внучка шутит, потому что в самом деле забавно, когда кто-то тощий словно спица утверждает, будто вот-вот лопнет, такого просто не может быть, старуха была уверена, что Сандра говорит с иронией, ведь она — просто мешок с костями. Однако потом старуха с удивлением обнаружила, что иронией тут и не пахнет. Долорс видела много худых, но таких, как внучка, ни одной. Даже Тереза, когда мать встретилась с ней в первый раз после скандального изгнания из дома, отощала не до такого состояния. Эти двое не выносили друг друга. Единственное, что у нас осталось, это чувство собственного достоинства, говорил Эдуард, не хватало теперь, чтоб мы и его потеряли. Тереза принимала участие в демонстрациях и противозаконных забастовках, водила дружбу с рабочими с фабрики Эдуарда, которых, как она утверждала, притесняют, и вступала в жаркие дискуссии с отцом. Девочка все выходные проводила с друзьями, и каждое возвращение оборачивалось скандалом, потому что Эдуард устраивал ей допрос, а Тереза ничего не отвечала или отделывалась отговорками. Однако следует признать: когда дочери не было дома, в семье царила тишь да гладь. Не то чтобы Эдуард отличался особой непонятливостью. Не был он и таким уж неуступчивым, если не выводить его из себя. Дело заключалось в следующем: Тереза — дочь другого человека, и муж, хоть и принял девочку, смириться с этим фактом не смог. Он не любил ее и не пытался полюбить. В один прекрасный день Долорс совершенно ясно поняла эту очевидную истину, но деваться Эдуарду было некуда, не выставишь же девочку из дома и из своей жизни без всякого на то повода. Тогда казалось, что не так уж сложно отделаться от балласта прошлого, которое, как она видела, точило ему душу. Мать и дочь встретились в кафе. Прошло два месяца, как они не виделись, и девочка показалась Долорс очень, очень худой. Ты что, совсем не ешь? — спросила она Терезу. Вот, возьми, я принесла тебе денег. Мне ничего не надо от отца, вскинулась дочь. Это не от него, это мои собственные, я их заработала, пожалуйста, возьми, чтобы я не переживала, сделай это ради меня. Тереза ни о чем не спросила и в конце концов взяла деньги. Потом съела большой сэндвич с ветчиной, расправившись с ним в мгновение ока. Было видно, что она голодная. Долорс смотрела на нее и утирала выступившие слезы. И там, в этом кафе, в тот самый момент, она возненавидела Эдуарда. Каждой клеточкой своего сердца, каждой жилкой своего тела и каждой частицей своей души. Всем своим существом. Ненависть — ужасное чувство. Мы прикованы к объекту нашей ненависти, словно больны им, мы не желаем видеть его, но не раньше, чем тот заплатит за все, что сделал или, как нам кажется, сделал. Ненависть делает нас своими заложниками и, подобно раковой опухоли, превращает здоровые клетки в больные, те начинают множиться и уничтожают все, что мешает им разрастаться и дальше. Наконец-то Долорс вывязала пройму как следует, без ошибок. На этот раз все как надо. Если все сложится удачно, то через пару дней с этой деталью будет покончено. Теперь пора и отдохнуть. Сейчас будет ужин, уже почти девять. Жофре, Марти и Сандра, должно быть, вот-вот придут. Эти проймы — как ненависть, они тоже уменьшают хороший материал, с той разницей, однако, что ненависть делает это беспорядочным образом, Долорс сдерживалась каждый раз, как видела Эдуарда, она несколько раз просила, чтобы он разрешил Терезе вернуться, но муж отвечал отказом, а однажды воскликнул: мне кажется, ты Терезу любишь больше, чем Леонор. Не знаю только отчего. После этого злокачественная опухоль ненависти начала разрастаться бесконтрольно. Никогда еще Долорс не видела этого так отчетливо, как в тот день, когда сказала: или ты разрешишь Терезе вернуться, или я забираю Леонор и ухожу, выбирай. Когда муж услышал это, то заметно испугался. Его мужская гордость защитника и главы семьи оказалась уязвлена, представления о жизни, сформированные обычаями и вековыми законами, — уничтожены и поруганы. Он все больше замыкался в себе. В тот день он заметил, наконец, что она уже не та, что она может быть опасной, а самое главное, что говорит она совершенно серьезно. А он без Долорс — пустое место. Поэтому, после небольшой паузы, вызванной неподдельным изумлением, он сдался. Сгорбившись и шаркая, муж вышел из комнаты — так уходит мужчина, проигравший войну, которую начал сам, чтобы не потерять захваченных территорий, а в итоге оставшийся ни с чем. Он вышел, но перед этим произнес: скажи Терезе, она может вернуться, когда захочет. вырез Когда Долорс постарела, она начала вязать себе и детям свитеры. Теплые, для зимы, она делала с высоким глухим воротником. Труднее было придумать фасон для теплой погоды: жена директора фабрики, пусть и почти разорившегося, следуя внушенным с детства правилам приличия, могла оголить разве что шею, то есть о глубоком вырезе и речи не шло. Детей, к счастью, эти ограничения не касались, главное, чтобы им не было жарко, свитеры должны были быть не очень длинными и тонкими. Когда Долорс решила связать свитер Сандре, после того как столько лет не брала в руки ни спиц, ни крючка, то вдруг поняла, как сильно все изменилось. То, что теперь называют воротом, по сути таковым не является, потому что открывает взору все, что только можно, и его задача — все-таки удержать свитер на плечах, чтобы он не соскользнул вниз, а то выйдет конфуз и Сандре будет стыдно. Долорс заметила, что нынче принято оголять лопатки, так что свитеры больше походят на лифчики или, в лучшем случае, на майки без рукавов. Повезло же современным подросткам. Когда она была молодой, то не думала над этими вопросами, потому что вокруг никто не обнажался. Однако теперь, состарившись, она иной раз испытывала зависть, когда видела, как женщины спокойно демонстрируют свои прелести благодаря глубокому вырезу, чего она в свое время не могла сделать никогда, вынужденная застегиваться до последней пуговки или носить свитеры, отвечающие приличиям. Пристойную одежду, одним словом. Куда это ты собралась в таком виде, спросил Эдуард, когда увидел ее в блузке, которая открывала, по его мнению, больше, чем следовало. За продуктами к обеду, ответила Долорс, едва сдерживая ненависть, рвущуюся наружу, готовую выплеснуться на мужа. Эдуард ничего больше не сказал, поскольку голос Долорс не допускал возражений, а ей в тот момент до смерти хотелось надеть еще и легкую, прозрачную юбку, которую она купила вместе с блузкой и убрала до поры до времени в шкаф. Эдуард уже был полным ничтожеством, но пытался хорохориться. Его потуги напоминали судорожные движения хвоста, отброшенного ящерицей, но продолжающего дергаться и извиваться. То были последние судороги. Муж уже знал, что Долорс поставила на нем крест, что он должен молчать, если хочет хоть что-то получить. Долорс устала играть, и теперь она сама решала, как будет идти ее жизнь. И не проси меня об этом, мама, с грустной улыбкой ответила Тереза, пока отец дома, я не вернусь, можешь быть уверена. У Долорс все внутри опустилось, сколько сил она потратила на то, чтобы Эдуард сменил гнев на милость и разрешил дочери вернуться. Тереза заметила, что ее отказ больно ранил мать, та даже сгорбилась, не волнуйся за меня, я работаю и могу платить за учебу. Я живу с подругой, нам хорошо вместе, мы можем приходить и уходить, когда хотим, и разговаривать, о чем хотим. Улыбка соскользнула с ее лица, когда она повторила: но домой я не вернусь. И оба раза от этих слов повеяло ледяным холодом. Теперь-то молодые не стремятся уйти. Остаются в родительском доме лет до тридцати, Долорс знает это от Мирейи. Много лет, когда обе они овдовели, раз в неделю они встречались за чашкой кофе и болтали о своем, однако старая служанка все равно обращалась к ней «сеньора Долорс», и не было никакой возможности отучить ее от этого, она извинялась и говорила, что не привыкла обращаться по имени и на ты, пока однажды Долорс не рассвирепела и не сказала: не хочу тебя видеть до тех пор, пока не переучишься, меня трясет, когда ты так ко мне обращаешься, так что — все, до свидания. После этого Мирейя шла за ней до дома, словно настойчивый поклонник, а потом трезвонила в закрытую дверь. Долорс открыла, даже еще не сняв пальто. Перед ней стояла и улыбалась Мирейя: ладно, мне, конечно, трудно говорить тебе просто Долорс, без «сеньоры».. но я постараюсь, обещаю. С того дня нить, соединявшая этих двух женщин, стала неразрывной. Так вот, Мирейя не так давно рассказывала, что ее внучка жила с родителями почти до тридцати лет. Вроде бы не так уж и много — всего тридцать, но с возрастом понимаешь, что время бежит ужасно быстро. Это в молодости кажется, что времени еще полно и оно никогда не закончится. На самом деле годы бегут, не успеешь оглянуться, как их уже и след простыл, а ты за каждодневной суетой этого не видишь. Ход времени замечаешь, только когда смотришь в зеркало и удивленно спрашиваешь себя: а это кто, и оказывается, что это — ты. Сколько тебе лет, Мирейя? Семьдесят восемь? Восемьдесят? Наверное, так. Теперь, когда у обеих проблемы со здоровьем, они видятся не очень часто. Вчера дочь Мирейи привозила мать к ним в гости. А вот Леонор ее никуда не вывозит. Нельзя сказать, чтобы Долорс так уж горела желанием, не будем притворяться, нет — и не надо. Когда приезжает Тереза, то, если не торопится, выходит с ней погулять на минуточку. «На минуточку» — это, считай, ничего, только спуститься, дойти до угла и вернуться, чувствуя себя так, словно пару километров прошла. Выпрямиться и полностью наступить на ногу вам не удастся, конечно, а потому ходите так, как можете, говорил врач. И, как только видел ее, спрашивал: ну как, ходите, и Долорс то ли кивала, то ли мотала головой, чтобы было не очень понятно, что она имеет в виду, тогда Леонор разъясняла: моя сестра выводит маму погулять по воскресеньям, потому что среди недели никто из нас не может. Врач был не очень доволен таким ответом, это было видно, и напоминал: хорошо, делайте гимнастику, вот надоеда, опять пристает с этой гимнастикой, ногу вверх — ногу вниз, распрямить — согнуть, одно слово — зануда, как говорит Сандра. В книжной лавке она, ясное дело, все время проводила на ногах, еще бы, ей и в голову не приходило присесть, когда в магазине бывали посетители, разве что когда разбирала присланный товар или наклеивала ценники, но это случалось не слишком часто, в основном Долорс стояла за прилавком. Продавала книги. Книги, книги, жизнь, заполненная книгами, — чего еще она могла себе пожелать. Антони дал ей кое-какие инструкции и советы, потом сказал: остальное придет с опытом, не волнуйся, никто тебя не подгоняет. Долорс и не волновалась, через пару недель ей уже практически не требовалась помощь ни Антони, ни его сотрудников. Ничего себе, восхищенно сказал он, ты с ходу включилась в работу. Это потому, что мне здесь очень нравится, Антони. Очень. Внезапно он посмотрел на нее так, как когда-то смотрел в своем доме, и произнес: я подумал… может быть, ты как-нибудь поможешь мне с кассой… вечером, после закрытия. Если сможешь, конечно. К счастью или к несчастью, мы редко говорим действительно то, что чувствуем, если это вправду сильное чувство. Обычно же маскируем правду разными другими вещами, которые помогают нам преодолеть робость, произносим только то, на что решаемся, и — все, однако наши глаза говорят иное. Глаза Антони говорили не о кассе и не о деньгах. И глаза Долорс тоже, хотя губы произнесли: конечно, я помогу тебе посчитать выручку. Прямо завтра. Мы можем бороться с дурными инстинктами, уничтожать их, словно сорняки, однако от себя самих не уйдешь. Пытаться сделать это — большая ошибка, ведь в итоге ты неизбежно окажешься там, откуда бежал. Антони и Долорс снова встретились, и это уже были два совсем других человека, но запах запрещенных книг вновь вернул их к истокам. Все то, что стояло между старыми книгами в его доме и книгами в магазине, — эти тринадцать или четырнадцать лет — потерянное время. Нет, не так, время не может быть потерянным, все для чего-то служит, к чему-то ведет, чему-то учит. Провал во времени — так будет точнее. Ладно, надо учитывать, что это зимний свитер, так что ворот сделаем круглым и достаточно узким. Конечно, современные девочки норовят оголиться даже зимой, однако Долорс не хочет, чтобы внучка подхватила простуду, а Леонор бы потом сердилась и говорила: где была твоя голова, ты сама когда-нибудь ходила полуголая зимой? А вот и она, легка на помине. Точно. Теперь Долорс безошибочно определяла, кто пришел, еще до того, как тот открывал рот, — просто по звону ключей или звуку шагов. Раньше она сама с собой играла в угадайку и вела счет: один — ноль, два — ноль, а, нет, ошиблась, значит, два — один, и так до десяти. Сейчас она уже так не развлекается, потому что результат всегда один и тот же: десять — ноль, никакого интереса. Однако сегодня дочь пришла с какой-то женщиной, моложе, чем она, и провела ее в столовую. — Здравствуй, мама, я хочу представить тебе Глорию. Глория, это моя мама. — Добрый вечер, — произносит та и протягивает руку. Долорс улыбается и тоже дает руку — ту, что не трясется, и, поскольку женщина не выказывает ни тени удивления, понимает, что Леонор уже объяснила ей, что мать не может говорить. Эта Глория сильно накрашена и совсем лишена обаяния, вот уж у кого на самом деле физиономия мартышки, — смеется про себя старуха. Где ты ее откопала, Леонор? Из разговора, который женщины вели, сидя на диване, Долорс поняла, что они работают вместе. Со своего места старуха отлично слышала все, о чем они говорили, понизив голос, хотя могли бы этого и не делать — ведь они считали ее глухой. Время от времени Леонор, бросив быстрый взгляд на Глорию, делала жест, который должен был означать: не беспокойся, мать все равно ничего не слышит. Отчего дочь считает ее совсем выжившей из ума? Несколько раздраженная, Долорс навострила уши. Вообще, конечно, неприлично слушать чужие разговоры, но тогда ей только и остается, что заткнуть уши ватой. К тому же слушать, о чем говорят другие, это единственное доступное ей развлечение. Пусть Господь простит мне этот небольшой грешок, подумала она и подняла глаза к потолку, словно надеялась, что будет услышана. В конце концов, отбросив все сомнения, она расположилась внимательно слушать, а руки сами вывязывали ворот свитера, и Долорс уже не обращала внимания ни на петли, ни на что другое — потом наверняка придется распускать. Однако разговор стоил того. Леонор начала говорить первой, очень-очень тихо, так что надо было напряженно вслушиваться, чтобы не потерять нить разговора. — Я словно живу во второй раз. А думала, что в моем возрасте уже все кончено. — А я тебе что говорила! Со мной тоже такое было, и уверяю тебя, что в выигрыше вы оба: у тебя — опыт, у него — молодость. — Верно. Какое у него тело, слушай, какое тело, если б ты видела… Обе смеются. Долорс поражена — похоже, речь идет о сыне директора фирмы, на которого, как она подозревала, запала дочь, однако так непривычно видеть Леонор в роли женщины, потерявшей от страсти голову, вот это сюрприз! — Хочешь чего-нибудь холодненького? Есть кока-кола, пиво, лимонад… — Если только стакан воды. Я схожу с тобой. Они уходят на кухню, продолжая болтать, однако теперь Долорс уже ничего не может разобрать. Ну и парочка, Леонор нашла себе хорошую подружку — из тех, кто слушает и уверяет, что все сохранит в тайне, и действительно никому ничего не скажет до того момента, пока не поссорится с тобой, вот тут-то о твоем секрете узнают все, потому что бывшая подружка постарается. Но бесполезно предостерегать дочь, таков закон жизни, более того, дочери это пойдет на пользу, все эти интриги для нее в новинку, у нее никогда не было ни близких подруг, ни своей компании, поскольку с работы дочь сломя голову неслась домой, чтобы успеть все приготовить к приходу Жофре. А тот приходил поздно, заработавшись в своей школе с учениками, точнее — с Моникой, этой малолеткой. Ни капли целомудрия. В том, как они подсчитывали выручку в магазине, тоже не было ни капли целомудрия. Как только они остались одни, Антони поманил ее в комнату с запрещенными книгами. Долорс молча пошла за ним. Антони зажег маленькую лампочку без плафона, тусклый свет которой придавал этому замкнутому помещению сходство со скромным жилищем фабричного рабочего. Они посмотрели друг на друга, и Антони сказал: я знал, что снова встречу тебя. Прошел уже год, как они вместе изучали философию и как Долорс каждый день появлялась в магазинчике. Год, как они беспечно болтали, смеялись и становились все ближе друг другу. Прости меня, вновь произнесла Долорс. И вновь первой поцеловала его. Затем мир начал быстро вращаться, и женщина спросила себя: как же она могла так долго существовать, не имея возможности обнять того, кто был дан ей навечно? Мы живем только один раз. И часто не принимаем этот факт в расчет, особенно пока молоды, а наш мозг напичкан социальными предрассудками и житейскими глупостями. Что касается Долорс, то философы научили ее только одному: реальность (так, как мы ее себе представляем) можно видеть с различных точек зрения, у каждого она своя, поэтому мы можем говорить об одном и том же и в то же время — о разном, все зависит от того, какую точку зрения ты принимаешь. Это свойство человеческой натуры, заставляющее нас воображать и создавать трагедии там, где на самом деле их нет. Долорс, напротив, стремилась лишить драматического ореола все, что происходило вокруг нее. Пять лет она молчала, что работает и учится с Антони. Если бы Эдуард узнал об этом, дома разразилась бы настоящая буря, так что не стоило этого делать. Тем временем он выгнал Терезу из дома, а потом разрешил вернуться, когда жена пригрозила уйти от него. Она страдала из-за дочери, и ненависть к нему поселилась в ее душе, оборвав все нити, связывавшие Долорс и Эдуарда. Между тем Леонор закончила школу, решила не поступать в институт и пойти на секретарские курсы. Денег дома было все меньше, пришлось отказаться даже от приходящей прислуги. Наконец эти затянувшиеся конвульсии закончились: Эдуард позвал в свой домашний кабинет жену, которую никогда ни во что не ставил, и объявил — мы разорены. Долорс молчала, потому что видела, что он еще не все сказал. Действительно, муж, глядя в пол, добавил: у нас много долгов, не знаю, как мы сможем их выплатить, Долорс. Она продолжала молчать, но на сей раз — едва сдерживаясь, плотно сжав губы. В сложившейся ситуации для нее не было ничего неожиданного, она давно видела, куда идет дело, слава богу, не дура. И Долорс до крови закусила губу, чтобы не выкрикнуть то, что готово сорваться с языка в подобные моменты: теперь ты мне говоришь, что не знаешь, как быть, и смотришь на меня, будто я должна подсказать тебе решение, однако раньше ты делал вид, что меня не существует, тебе было плевать, что я думаю, ты не принимал в расчет то, что я тоже чувствую, имею свое мнение и могу помочь. Какая наглость, какая вопиющая наглость! Как же она его ненавидела. Долорс ушла из кабинета, так и не произнеся ни слова, и вышла на улицу, чтобы спокойно все обдумать. Должно быть какое-то решение, которое позволит ей примириться с самой собой, она больше не может существовать с этой вечной ненавистью в сердце. Нужно уйти, говорила она себе, но куда? И как? Вот именно — как? Долорс рассказала Антони о том, что произошло и что она думает по этому поводу, призналась, что ненавидит своего мужа. Они никогда не обсуждали ни ее мужа, ни его жену, но в тот день Долорс не выдержала. Тогда Антони после неловкой паузы сказал, что не готов оставить семью, однако будет рад, если Долорс сможет работать у него в магазине полный день — официально, заключив договор и получая постоянное жалованье. И нервно прибавил: если не знаешь точно, как поступить, лучше не делай этого. Ворот уже начал принимать четкие очертания. Долорс ответила Антони, что и не предполагала, будто тот бросит жену и детей, и даже странно, что ее возлюбленный мог так подумать, поскольку ей казалось, он понимает, что совместная жизнь не входит в их планы, поскольку одно дело — семья, другое, совсем иное, — то, что объединяет их обоих. Им нужна лишь комната с запрещенными книгами. Ничего другого. Ворот начал принимать четкие очертания, но это еще не совсем то: слишком уж он широк для зимы и для свитера из шерсти вообще. Это вопрос эстетики, Сандра, и если ты не понимаешь этого, так что ж поделать, но оставить все в таком виде, чтобы шея торчала наружу, я не могу, нет, это будет некрасиво, Долорс начинала сердиться, словно на самом деле разговаривала с Сандрой, будто та уверяла, мол, оставь все как есть, неужели у внучки такой плохой вкус… Впрочем, Сандра и не подозревает о существовании этого свитера, а тем более о его фасоне. Ладно, теперь вернемся к тому, что происходило тогда на кухне. Женщины смеялись, как сумасшедшие, и Леонор слегка приподняла блузку, чтобы показать Глории сережку в пупке. И сказала: — Видишь, мне снова семнадцать лет. — Очень хорошо, подруга, это здорово. Тебе идет. — Да, очень мило смотрится, ты права. Сначала там, правда, все воспалилось, а я даже пожаловаться не могла, потому что если бы Жофре увидел, то не знаю, что бы подумал, я даже собиралась вынуть сережку, но мне сказали, что не стоит этого делать, надо просто промывать ранку спиртом. — Сейчас, мне кажется, уже все нормально. — Да. Ему тоже нравится. У него тоже такая есть., в другом месте. Тот самом, что вечно согнуто, так что кажется, будто он ни на что путное не способен… Тут обе женщины захохотали, да так, что у обеих слезы брызнули из глаз. Знаешь, Леонор, я не мужчина, но все же от одной только мысли о пирсинге у меня начинает болеть пенис, которого у меня нет. Долорс вздрогнула. Ее внезапно охватила тоска по временам, что остались далеко позади. Так или иначе, а этот разговор слегка разогрел ей кровь, вот забавно, рассмеялась старуха, а эти двое на кухне ничего не замечают, погрузились с головой в свой дурацкий разговор и заливаются смехом, обсуждая сережку в пупке. От одного лишь взгляда Антони у нее вскипала кровь и мутился рассудок. Закуток с запрещенными книгами стал самым подходящим местом для их запретной страсти, но разве это не прекрасно, когда одна душа являет собой часть другой души, и только поэтому они позволяли себе самые смелые эротические игры, немыслимые ни с кем другим. После нескольких лет этой свободы и этого безумия Долорс рассказала Антони про Эдуарда, про то, что он разорен и она его ненавидит. И тогда Антони предложил: отчего бы тебе не перейти на полный рабочий день, будешь приносить домой хорошую зарплату. Я нашла работу, объявила она Эдуарду. Он остолбенел. Ты? Нашла работу? Но ведь ты… Фраза повисла в воздухе, однако Долорс продолжила ее в уме: ничего не умеешь делать. Вот что хотел сказать Эдуард, собрав последние остатки гордости. Хорошо, что гордость (у кого она есть) — это последнее, что теряет человек. И еще хорошо, что можно чуть ли не вечность прожить рядом с кем-то и так и не узнать, что он собой представляет. Долорс поняла, что пришло время выкладывать козыри на стол: я изучала в университете философию и литературу и в прошлом году получила диплом. По лицу Эдуарда можно было читать, как по открытой книге. На нем застыло изумление, смешанное с обидой, она легко догадалась, как больно ему сознавать, что она способна в чем-то с ним соперничать и даже имеет диплом. Что же, значит, умом она ему не просто ровня, а может, даже выше его? Долорс испытала жестокое наслаждение и в очередной раз убедилась, что внутри нее живет настоящая, неподдельная ненависть. Такая сильная, что прочие чувства рядом с ней меркнут. Черт возьми, наконец воскликнул Эдуард и, чувствуя, что должен что-то сказать, добавил: ты можешь работать учительницей. Шаркающей походкой вошла Мирейя. Ее заботливая и деликатная дочь оставила их вдвоем под тем предлогом, что у нее тут поблизости дела. Вот у кого действительно были проблемы со слухом, так это у Мирейи. Долорс не могла говорить, а Мирейя почти ничего не слышала. Можно себе представить, как выглядела их беседа со стороны. На самом деле они вели разговор с помощью глаз, благо с Мирейей это выходило легко и просто. Так же, как с Терезой, как с Антони, а теперь и с Марти, которому достаточно посмотреть на нее, чтобы понять, что она хочет сказать. Мирейя очень умна, но у нее, помимо глухоты, куча других болезней, которые делают ее малоподвижной. Ты прекрасно выглядишь! — прокричала ей подруга, лицо которой светилось от радости, а губы улыбались. Долорс ответила жестами: ты тоже. Больше почти никаких слов они не произносили, лишь пристально глядели друг другу в глаза и думали об одном и том же: время может отнять у них все, кроме взглядов и нерушимой внутренней связи друг с другом. Мирейя, мы с Антони опять вместе. Уже довольно давно… Долорс сделала это признание много лет тому назад и ждала реакции Мирейи, она не знала, зачем это сделала, просто чувствовала, что после всего, что случилось до ее замужества, это ее моральный долг, она словно ощущала потребность поделиться новостью со своей служанкой. Мирейя, которая уже давно и счастливо вышла замуж и любила своего мужа больше всего на свете, помолчала, потом расцвела улыбкой и наконец произнесла: я очень этому рада, Долорс. Очень. Время слов, время признаний. Теперь в этом нет необходимости. Теперь можно говорить глазами. Эдуарду пришлось давать подробные и многословные объяснения. Нет, не учительницей, сказала Долорс. Они завтракали на кухне, и после слов жены о высшем образовании он прекратил жевать, обратившись в глыбу льда. Я работаю в книжном магазине, — и она изложила удобную для себя версию событий. Как-то на одном из экзаменов я случайно встретила Антони… Ты помнишь Антони с фабрики? Отца Терезы — не сказали, но подумали оба. Эдуард лишь кивнул в ответ, не в силах произнести ни слова, казалось, язык у него примерз к гортани, и немудрено: при упоминании имени Антони в душе его, должно быть, разразилась настоящая снежная буря. Долорс невозмутимо продолжала: у него свой книжный магазин, и он сказал, что если мне это интересно, то он будет рад взять меня на работу своей помощницей. Магазин большой, кроме меня, там еще двое продавцов. Он предложил мне хорошую зарплату. Это ведь нам очень кстати, не так ли? Эдуард слегка кивнул, но как-то неуверенно, в сильном смятении. Значит, договорились, подвела черту Долорс и, покидая кухню, сообщила: иду подписывать договор. Я выхожу на работу с понедельника. Любовь Долорс и Антони, начавшаяся со встречи в библиотеке, по сути не менялась, она лишь принимала различные формы. Невинная девушка, не искушенная ни в чувствах, ни в сексе, превратилась в умудренную опытом зрелую женщину, не потерявшую, несмотря на разочарования, способности отдаваться порывам свежего ветра. Теперь ты кажешься мне еще красивее, сказал ей Антони, Долорс так не считала, однако эти слова ей польстили, это, наверное, оттого, что с возрастом у тебя ухудшилось зрение, в шутку ответила она, и оба рассмеялись, а потом вновь занялись любовью, и, казалось, вся жизнь — вся без остатка — вместилась в эту каморку с книгами — запрещенными, любимыми, пахнущими пылью, если не плесенью. Теперь они обе старухи, но Долорс кажется, она сохранилась лучше, чем Мирейя. Марти сказал: бабуля, твоя подруга по сравнению с тобой просто развалина, а ты выглядишь прекрасно, это фантастика. Говори, говори, думала Долорс, ты говоришь так потому, что любишь меня, однако Марти все понял без слов, а потому продолжил: да, бабуля, конечно, после инсульта ты не можешь говорить и у тебя проблемы с ногой, но это ерунда, врач сказал, что со временем это пройдет. А вот твоя подруга… не знаю… просто она очень старая. Долорс приподняла брови: знаешь, мальчик, это не одно и то же — родиться, чтобы отдавать приказания, и родиться, чтобы их исполнять. Это совсем разные вещи — быть хозяйкой и быть служанкой, ну хорошо, помощницей по хозяйству, как теперь говорят, именно так следовало называть Фуенсанту. Фуенсанта, кстати, тоже заходит ее проведать. Леонор и Тереза сейчас ищут ей другую работу, бедняжка осталась без средств к существованию — у нее есть сын, но он зарабатывает так мало, что едва может содержать себя самого. Иногда она заходит к Долорс. И когда появляется, то садится напротив и начинает плакать, ничего другого эта женщина делать не умеет, только слезы лить, потом утирает их и причитает: ай, сеньора Долорс, как все обернулось-то, а ведь вы так любили поговорить и ни минуты не сидели на месте, вы уж извините, что плачу, но просто не могу сдержаться. Я могу вам чем-нибудь помочь? Если вам что-то нужно, то вы только скажите, я приду и все сделаю. Долорс покачивает головой, как бы благодаря и отказываясь, а сама думает, что если бы только могла, то заорала бы что есть сил: нет-нет, убирайтесь отсюда, я уже сыта вами по горло, что за женщина, господи, похоже, у нее нет других дел, кроме как лезть в чужую жизнь, понятно, что Фуенсанта хорошо к ней относится, поэтому и плачет, но с нее хватит такой заботы, да и утомляет эта жалость. Откровенно говоря, Долорс не выносила, чтобы ее жалели. А вот Эдуард вдруг, в одночасье, превратился в самое жалкое существо на свете. Наверное, он считал, что Долорс отдалилась от него из-за того, что он был вечно занят неотложными делами, бумагами, проектами, как-никак занимал весьма важный пост, — так ему казалось, — вот жена и стала жить собственной жизнью, в своем замкнутом мирке, куда ему теперь нет хода. Так, должно быть, рассуждал Эдуард, но дело в том, что в ее жизни и в самом деле не осталось для него места, и если в душе Долорс на одной чаше весов лежало чувство вины, то на другой — день ото дня набирающая силу ненависть. Эдуард постепенно переместился на кухню — мыл посуду, занимался уборкой. Непонятно, чего он этим добивался, может, надеялся вернуть себе расположение жены, которой, по сути, у него никогда и не было, во всяком случае, не зная, чем себя занять в долгие дневные часы, муж пытался приносить пользу — или хотя бы делать вид, что приносит пользу. Что это за мания у людей, приносить пользу? Однако жизнь требует от нас именно этого, вот так Эдуард и превратился из инженера в прислугу, хуже не придумаешь. Вчера Сандра надевала свитер с таким вырезом, что хоть стой, хоть падай, и это в разгар зимы; нет уж, Долорс, в твоем свитере вырез будет совсем маленький, чтобы внучка не простужалась. Забавно, в молодости сама она никогда не боялась простудиться. Наверное, это удел бабушек и матерей — беспокоиться о таких вещах, а вообще у нее создалось впечатление, что Леонор объявила бессрочную забастовку в знак протеста против того, как одевается ее дочь, похоже, она не знает, что с этим делать, и хорошо еще, что вообще обратила на это внимание, только все равно ничего у нее не выйдет: Сандра, скажи на милость, куда это ты собралась в таком виде, зима на дворе, а ты нараспашку. На что Сандра, естественно, реагирует точно так же, как любой подросток: мама, все так ходят. «Так ходят» означает, что это модно. Ответ Леонор — классическая партия заботливой матери: ну и что, что модно, а если заболеешь? Если при этом присутствует Марти, он встает на защиту сестры: послушай, мама, она оденется потеплее, когда пойдет на улицу, правда, сестричка? Та тихонько говорит «да», и Леонор сразу успокаивается, хотя и бормочет себе под нос: надеюсь на это. Слава богу, что в доме есть Марти. Он здесь самый разумный, тот, кто приносит мир, тот, к кому все прислушиваются, когда надо принимать решения. Долорс усмехается — в тот день, когда они узнают, что он гомосексуалист, неизвестно, кто их будет мирить, особенно это касается Жофре, который на словах вроде бы за легализацию однополой любви, однако хотела бы Долорс увидеть его лицо, когда зять узнает, что такая любовь завелась в его собственном доме, про Терезу-то он не раз говорил — стараясь, чтобы теща его не слышала, — этот мужик в юбке ни на минуту не закрывает рта, недаром ее сделали пресс-секретарем партии, ведь она целый день трещит как сорока, ох, как все меняется, какими друзьями были Жофре и Тереза, они часами спорили о Сартре, Фрейде и становлении демократии в стране, курили в баре, а Леонор сидела рядом и смотрела на них, а потом выговаривала Терезе: это же мой парень, а ты мне и слова не даешь вставить. Словно маленькая девочка, она размахивала руками, гримасничала, и Долорс спрашивала: что там у вас происходит? А Тереза со смехом отвечала: ничего, мы с Жофре разговариваем, ему интересно узнать про наши партийные дела, а эта дурочка ревнует. Иногда она говорила Леонор: успокойся, я никогда не лягу в постель с мужчиной, это не шутка, меня это совершенно не интересует, понятно тебе? Да, такие были друзья, а теперь рассорились навсегда. Это потому, что в умственном отношении люди развиваются по-разному, и нельзя сказать, чтобы Жофре сильно преуспел в этом плане. Сам-то он, безусловно, уверен в обратном, однако его последний подвиг — завоевание семнадцатилетней Моники (ей точно семнадцать, Сандра недавно сказала) — свидетельствует о многом. Впору перекреститься — ведь это давняя подруга Сандры, они выросли вместе, приходили в гости к Долорс, и часто, когда она сама звонила сюда, к телефону подходила Сандра и говорила: ко мне пришла моя подруга, и мы играем. Этой подругой была Моника. Она росла, зная, что Жофре — отец ее подружки Сандры, иногда Долорс вспоминает пышные (всегда белоснежные) оборки на платьях девочки — мать постоянно наряжала ее, как на праздник. Пресвятая Богородица, посмотрите теперь на нее — накрашена, словно Барби, та самая кукла, которую не хотели покупать Сандре, а Жофре — Папа Подруги — уже не добропорядочный сеньор, а скорее совсем наоборот, как она его соблазнила? Долорс представила себе случайную встречу где-нибудь в магазине, здравствуй, Моника, как дела, и Моника отвечает, хорошо, очень хорошо, спасибо, а что вы пришли покупать, я — улиток. Вот как, интересно, я тоже. Только не говори мне «вы», пожалуйста, или ты считаешь меня слишком старым, признайся? Тут Моника должна почувствовать себя, что называется, в своей тарелке, она, наверное, кокетливо облизнула губы, как бы шутя, и сказала: конечно нет, ты выглядишь просто классно, честное слово. Что действительно начинает выглядеть классно, так это вырез. Потом, когда придет пора сшивать детали, она обвяжет его воздушными петлями или ажурным узором, а может, и тем и другим вместе, получится очень красиво. О чем это она думала? Сейчас, сейчас. Ах, да, о Жофре, покупающем улиток, и Монике, не хочешь ли выпить чего-нибудь холодненького, тогда мы сможем посидеть и поговорить. И Моника, должно быть, сказала: о’кей, как хочешь, и они сели в каком-нибудь баре, где девушка посмотрела на Жофре по-новому, первый раз увидела в нем не просто отца подруги, потому что когда становишься взрослой, то внезапно обнаруживаешь, что той стены, которая, как тебе казалось, отделяет тебя от взрослых всей планеты, на самом деле не существует и что у тебя достаточно сил, чтобы противостоять привычному порядку вещей, которому еще совсем недавно ты обязана была подчиняться. У Долорс так произошло в последний год обучения в интернате в отношении монахинь, которых она долгое время, с раннего детства, считала носительницами абсолютной истины. Эдуард, наоборот, проделал путь от взрослого человека к ребенку, от той поры, когда он ни во что ее не ставил, до момента, когда начал воспринимать Долорс как своего рода богиню, и она чувствовала, что он преклоняется перед ней, — так она сама некогда преклонялась перед монахинями. Ей это совершенно не нравилось и лишь сильнее питало ее ненависть. Фабрика закрылась, и Эдуард остался не у дел, теперь он только убирался, мыл, перестилал постели. То есть стал прислугой, так сказать, помощником по хозяйству. Растерял все свое достоинство, а человек без чувства собственного достоинства — ничтожество. Окончательно сломленный, униженный, Эдуард стал ничтожеством. Однажды Долорс поняла, что больше так не может. Она не в состоянии его бросить хотя бы из христианского милосердия, поскольку в таком случае мужу придется идти просить милостыню на паперти. Другого выхода у него нет. Однажды она долго размышляла над этим, и тут ей впервые пришла в голову идея, которую она сначала отбросила, не столько ужаснувшись, сколько испугавшись. На следующий день она нашла эту мысль не такой уж безумной. На третий посчитала ее удачной. Она вздохнула и сказала себе: действуй, Долорс. Чтобы выполнить задуманное, предстояло хорошенько потрудиться, однако было совершенно ясно, что выйти из создавшегося положения и помочь Эдуарду можно одним-единственным способом: убить его. плечи — Я — гомосексуалист. Единственной, кто после этого признания спокойно продолжал есть, была Долорс. Сандра сделала вид, что ее одолел кашель, и прикрыла рот салфеткой, чтобы скрыть растерянность. Леонор украдкой смотрела на мужа, предчувствуя его реакцию. Жофре не проронил ни слова, просто тупо сидел, уставившись на Марти. Есть одной было как-то неловко, и Долорс отложила вилку. Марти сколупнул ногтем с салфетки присохшую крошку и спокойно посмотрел отцу в глаза. — Я говорю вам об этом, потому что ухожу жить к Дани, и вы должны знать почему. Врать вам я не хочу, к тому же мне известно, что вы чужды предрассудков и относитесь к тем родителям, которые способны это понять. Браво, Марти, улыбнулась Долорс, ты припер Жофре к стенке, теперь, если он хочет сохранить лицо и по-прежнему выглядеть современным отцом, мечтой любого ребенка, ему остается одно: принять решение сына. Леонор и Сандра продолжали молчать, однако теперь внучка машинально взяла вилку и положила в рот кусочек мяса. Вот это да, Сандра начала есть. Тогда и Долорс вооружилась вилкой, потому что, по правде говоря, успела проголодаться. Леонор попробовала растопить лед: — На что же ты собираешься жить? Это хороший способ не углубляться в скользкие подробности. Марти принял игру, начатую матерью: — Я уже кое-что делал для Дани и других музыкантов. Работы полно, а хороших компьютерщиков, разбирающихся в музыке, мало, так что, думаю, у меня все получится. Параллельно буду продолжать учиться, естественно. Марти произносит свои реплики четко и уверенно, он явно все хорошо продумал, а вот Жофре как в рот воды набрал. — А ты не хочешь еще немножко подумать? Ты такой молодой… — вступила Леонор. Вот и еще одна уловка, помогающая обойти неприятную тему. И снова ответ не заставил себя ждать: — Когда-нибудь надо начинать, мама. Жофре так и не проронил ни слова. Взял вилку и молча ест. Однако Марти это никак не устраивало. — А ты ничего не хочешь сказать? — прямо спросил он. Спавшее было напряжение вновь сгустилось. Жофре поднял глаза от тарелки, которую упорно рассматривал. Наверное, так же он вел себя, когда угощал Монику прохладительными напитками, думала Долорс, поднял взгляд от стакана с кока-колой и очень медленно проговорил: «Как ты выросла, девочка». Проговорил с особой интонацией, которая должна была ей понравиться, и в ответ тоже услышал что-нибудь такое, от чего мужчины вроде Жофре сразу дуреют, что-нибудь вроде того, что тебя возраст только украшает, тебе вообще не дашь твоих лет, да и выглядишь ты гораздо привлекательнее, чем мои ровесники, ты должен быть гораздо опытней их… И потянула вниз вырез свитера, у нее красивая грудь, у этой девочки, и она демонстрирует ее при любой возможности, Сандра тоже пытается, но ей пока нечем особо похвастать. И у Жофре, конечно, сразу сработало то, что всегда срабатывает у мужчин, когда женщина оголяет перед ними свои прелести, тем более — перед Жофре, который обладает всеми мужскими недостатками и ни одним из их достоинств. Тут Долорс поправилась, ну ладно, какое-нибудь завалящее достоинство у него, наверное, есть, как и у каждого, даже если окружающим кажется, что его нет. Просто у Жофре это достоинство очень тщательно скрыто. Эдуард тоже прятал свои достоинства, все до единого. Убить его — вот единственно возможный путь. Упорно размышляя над этим, Долорс решила, что ни за что не станет посвящать в замысел Антони, потому что он ее не поймет. Может быть, Мирейя… Нет, лучше не рисковать. Это уж чересчур — требовать от человека, чтобы он понял, что лучше и что хуже для другого, тем более что иногда «лучше» подразумевает его уничтожение. Да, но если тебя разоблачат и дело дойдет до суда, то, даже если найдутся смягчающие обстоятельства, ты надолго сядешь в тюрьму. А Долорс не испытывала ни малейшего желания провести полжизни в камере. Поэтому она собиралась совершить идеальное преступление. Смерть Эдуарда не должна была вызвать никаких подозрений. Теперь, когда Долорс наблюдала, как муж занимается уборкой, она уже не испытывала ни ненависти, ни жалости — ее голова работала в более конструктивном направлении. Она не торопилась, тщательно обдумывая каждую деталь, — спешка в таком деле не годится. Необходимо, чтобы все выглядело как кончина от естественных причин или несчастный случай. Долорс воспринимала это как своего рода вызов своему интеллекту, и чем дольше она размышляла, перебирая множество вариантов, тем большее удовлетворение чувствовала. Теперь у нее были Антони, любимая работа и возможность проверить силу своего ума. Так, плечи закончила. Впрочем, это дело нехитрое, там и вязать особенно нечего. Благодаря узкому вырезу они получились довольно широкими, так что не будут сползать, как у других. Вчера старуха на минутку прервалась и, расправив вязанье, подняла его повыше, чтобы посмотреть со стороны. До чего же хорошенький свитер выходит, и вправду красивый, — все наперебой (кроме Сандры, конечно) нахваливали ее и просили: бабуля, когда закончишь, свяжи и мне такой же. Все талдычили одно и то же, сговорились, что ли? Долорс улыбалась и согласно кивала головой, а про себя думала: ждите, как же. Если она кому-нибудь что-нибудь и свяжет — когда-нибудь потом, — то только Марти. Потому что Марти — это Марти, он дает ей поиграть с компьютерным котом и… Тут Долорс испуганно вздрогнула и даже выронила вилку, которая со звоном упала в тарелку, отчего все немножко пришли в себя. Даже Жофре, которого это маленькое происшествие избавило от необходимости высказываться по поводу сексуальной ориентации Марти. — Бабушка, что с тобой? Долорс смутилась, бог знает, что они все подумали. Еще решат, что ее шокировало признание мальчика. Хорошо хоть, сам внук отлично знает, что это не так. Старуха помотала головой и замахала руками, что означало: не обращайте внимания, ничего особенного не случилось. Хотя как раз случилось. Что же будет с котом? Ведь он покинет дом вместе с Марти? И она больше не сможет разглядывать, как забавный зверек бродит по экрану, и гонять его мышкой — вопреки тому, что бывает в реальной жизни? Смотри-ка, как тебя разобрало, кто бы мог подумать, что ты увлечешься подобной ерундой, твердила себе старуха, должно быть, поглупела с возрастом, но факт остается фактом — ее волновало, что станет с котом. И, как выяснилось, зря. Марти, вот умница, сразу догадался, что именно встревожило Долорс. — У Дани дома очень мощный компьютер. Так что я пока буду работать на нем. А там видно будет… Стало быть, компьютер останется, слава богу! Вчера она опять забавлялась с котом, бабуля, не хочешь научиться чему-нибудь еще, спросил внук, и она отрицательно помотала головой. Вот смотри, продолжал он, сейчас появится много других котов. Марти потянулся к мышке, которую Долорс уступила ему не без сопротивления. Ладно, бабушка, не упрямься, я просто покажу тебе, что можно сделать, а если не понравится, все вернем назад, никуда твой любимчик не денется. Она слегка подвинулась, Марти присел рядом на стул и с помощью клавиатуры и мышки (иногда внук называл ее по-английски — mouse) устроил на экране настоящий спектакль — с волшебными превращениями, пляшущими буквами и словом КОТ, которое заняло весь экран, словно поглотив собой весь мир внутри электронной машины — поскольку совершенно ясно, что внутри этого ящика существует свой собственный мир. Еще одно движение руки — и появились коты, много-много котов на маленьких фотографиях. Марти сказал: вот, бабушка, только скажи, который из них тебе больше нравится, и я сделаю его большим. Долорс скривилась, вряд ли ей может понравиться какой-нибудь другой кот, подожди, не отказывайся, воскликнул внук, дай им шанс, среди них есть очень симпатичные, например вот этот. По приказу Марти совершенно белый кот вырос во весь экран. Потом уставился на Долорс, облизывая усы, словно хотел ее съесть. Для чего нам все философы с их теориями, если в итоге мы имеем вот это. Для чего нужны ученые диспуты, размышления, утверждения, что, мол, жизнь — это то-то или вон то, если в конце концов простым нажатием кнопки мы можем из ничего создать любую вещь, которая станет большой, и появится такой вот кот, он будет смотреть на нас и облизываться. Долорс подумала, что, наверное, у той девочки, Мерседитас, дома тоже стоял компьютер… Хотя нет, конечно, о чем это она, в тридцатые годы никаких компьютеров еще не было, даже если все, что появляется на экране, смахивает на видения. Этой Мерседитас являлась Матерь Божья и наставляла ее: ты должна быть хорошей девочкой и как следует учиться. Мерседитас, у которой были серые глаза и очень белая кожа, ходила с таким лицом, будто каждую минуту разговаривает с Богородицей. Однажды, когда девочка не пришла в класс, монахиня объяснила им, что, очень может быть, Мерседитас — святая, избранная Богом, чтобы творить чудеса или стать мученицей. Она и стала мученицей. Позднее, когда девочка подросла, она видела уже не Божью Матерь, а каких-то чудовищ, которые однажды приказали ей изрезать себе все тело, так что она едва не истекла кровью. Потом они велели Мерседитас убить мать, и бедняжка, недолго думая, взяла нож и отправилась выполнять приказание. Хорошо, что родители, зная, что дочь посещают видения, оказались настороже и сумели остановить блаженную. После этого случая ее поместили в психиатрическую лечебницу, она провела там какое-то время, а потом ее отпустили домой, прописав целый мешок лекарств. И видения Мерседитас больше не посещали. Долорс перекрестилась — маленькая «святая» всего-навсего страдала шизофренией. Наверное, многие философы тоже подвержены этой болезни, потому что надо быть слегка не в себе, чтобы утверждать то, что они утверждают. Убери этого кота, хотелось ей закричать изо всех сил. Мне не нравится, ни как он смотрит, ни как облизывает усы. Долорс скорчила гримасу, словно избалованный ребенок. Марти взглянул на нее и рассмеялся: спокойно, бабуля, сейчас я верну твоего любимца, вижу, что мои эксперименты тебя не впечатлили. Клик, клик, клик, вот и все. Марти поднялся и уступил Долорс место возле компьютера, подвинув стул ближе к экрану. Вот теперь перед ней точно ее кот, маленькая бестия, играть с ним так забавно, вот ведь никак не дает себя поймать, прыгает по экрану туда-сюда… Да, перед этим компьютером чувствуешь себя полной тупицей. Но это оттого, что она не хочет учиться. Нет, нет, ни под каким видом. Поначалу — да, хотелось, но как только появился кот — все, с нее довольно. Она и сама не знала, отчего так упорно не желала научиться управлять этим маленьким электронным миром, полным сюрпризов. Похоже, ее мозг объявил забастовку. С меня хватит, ничего больше не хочу. Но ведь Долорс пасовала только перед компьютером, почему же домочадцы стали относиться к ней так, будто она вообще ничего не соображает? Если бы они только знали, на что она способна, она, совершившая поистине идеальное преступление! Ей было непросто его продумать, это верно, однако терпение — одно из неотъемлемых свойств интеллекта, она всегда так считала, ибо без терпения ничего нельзя добиться. Нетерпеливый ум — это не ум, его обладатель в лучшем случае — ловкий приспособленец, не больше. А вот Эдуард даже приспособиться ни к чему не мог. Она отвергла идею столкнуть его с балкона. Отвергла и отравление. Равно как пистолет или нож. Все это рано или поздно привело бы ее в тюремную камеру. Машина? Подстроить аварию? Этот вариант ей нравился больше, всего-то и заботы, что вывести из строя тормоза. Это, безусловно, подошло бы, но, во-первых, оставался риск, что экспертиза обнаружит злой умысел, а во-вторых, не было никакой гарантии, что дело закончится смертельным исходом, напротив, слишком много шансов получить мужа, прикованного к инвалидному креслу, а Долорс только этого и не хватало: остаться без мужа, без прислуги, и с паралитиком на руках в качестве награды. О чем ты задумалась, часто спрашивал ее Антони, пока они лежали в постели и развлекались, пуская кольца табачного дыма. Это он пристрастил ее к этой пагубной привычке. Потом она стала курить, когда нервничала. Я думаю о тебе, отвечала Долорс, это было время, когда все ее мысли целыми днями крутились вокруг того, как избавиться от Эдуарда, пока жизнь еще радует и старость далеко. Преступные мысли не оставляли ее ни на минуту, даже после близости с Антони. Напротив, именно тогда она с особенной силой верила в справедливость своего решения, — слишком наглядной представала перед ней разница между двумя мужчинами. В том, кто ждал ее дома, она вообще не видела мужчину. Вчера, пока старуха играла с котом, Сандра обнаружила сережку в пупке у матери. Долорс не знала, как это вышло, потому что не видела, однако услышала возглас удивления и последовавший тут же вопрос: откуда это у тебя, мама? Долорс навострила уши, чтобы не пропустить ответ Леонор, прозвучавший несколько пренебрежительно: а что такого, тебе не нравится или ты что-то имеешь против? Сандра замешкалась: да нет, я ничего, просто не ожидала, что ты… поэтому… Думаешь, что ты одна можешь носить такое? Но, мама, у меня нет пирсинга. Я бы хотела проколоть язык, но на это нужны бабки. Бабки — это значит песеты, то есть евро, ну и выражения у нынешних подростков, однако. Долорс так ничего и не увидела, зато отлично расслышала, как дочь пыталась шантажировать мать: ладно, я дам тебе на это денег, но ты не должна никому говорить, что у меня тоже пирсинг, потому что неизвестно, как другие на это посмотрят. Хорошо, но папа-то его, конечно, видел, спросила еще не испорченная жизнью Сандра. Ты никому ничего не говоришь, о’кей? А я даю тебе сколько надо на пирсинг. По рукам. Вот как на самом деле устроена жизнь — я дам тебе то, чего ты хочешь, а ты дашь то, что интересно мне. Забавно: Леонор ищет молодое тело, а юноша — опыт. Надо полагать, в случае с Жофре и Моникой происходит то же самое. Ну ты и хитрюга, сказала недавно Монике Сандра, когда обе подружки устроились на диване. Думаешь, никто не замечает, как ты пялишься на учителя математики, как садишься в первый ряд, вытягиваешь вперед ноги и крутишь перед ним задницей. Ш-ш-ш, замолчи, замолчи, испуганно вскинулась Моника и оглянулась — видимо, боялась, как бы не услышал Жофре, он ведь ревнив без меры. Зять и Леонор ревнует, особенно теперь, когда почувствовал, что она от него ускользает (как сама Долорс в свое время ускользнула от Эдуарда, хотя она все-таки была посообразительней, чем дочь). Жофре видел, что жене теперь глубоко наплевать на то, что он говорит, чего хочет, что ему нравится. Что верная служанка выходит из повиновения, а ведь это так удобно — иметь двух женщин для двух разных дел: одну, чтобы ею помыкать, вторую — чтобы обладать, если, конечно, зять не обзавелся и третьей, впрочем, в этом старуха сомневалась, потому что Жофре и в самом деле запал на малышку Монику, которая не такая уж малышка, ведь она ростом с манекенщицу. Зато очевидно, что ей мало одного Жофре, вот так. И эта пташка преследует учителя математики. Ей, должно быть, скучно сидеть на уроках. Кто не скучает, так это Леонор. Она изменила походку — теперь дочь ступает твердо, уверенно, ходит на каблуках, носит деловые костюмы и, когда возвращается домой, говорит: ах, как ноги болят, пришлось снять туфли и идти до дому босиком, Леонор кажется другим человеком, она словно сбросила пару десятков лет, вот бы сказать ей: черт возьми, Леонор, тебя просто не узнать, Долорс очень бы хотелось это произнести, похоже, дочь обнаружила, что тоже способна наслаждаться жизнью и общением с молодым повесой двадцати пяти лет. Леонор всегда твердила, что на свадьбе будет в белом и длинном платье и что непременно будет венчаться в церкви. Когда они с Жофре только начали подумывать о женитьбе, дочь не уставала повторять матери: у меня будет такое красивое платье, как ни у кого на свете, и описывала его во всех подробностях, а Долорс думала, господи, придется брать кредит, такие расходы нам не по карману, ведь Леонор всю свою секретарскую зарплату откладывала на покупку маленькой квартиры, так что жили они только на то, что Долорс получала в книжном магазине, да еще она выплачивала долги за Эдуардову фабрику. Леонор любила вслух представлять себе, как она идет по центральному проходу в церкви под руку с дедушкой, который тогда еще был жив, так как ни отца, ни братьев у нее нет, а желтые оборки шлейфа метут пол, но это не важно, никто не увидит, что они испачкались, ведь потом, на банкете, она отстегнет шлейф и останется в очаровательном обтягивающем платье, тоже с желтыми оборками понизу. Дочь просто помешалась на этих желтых оборках. А сверху будет глубокий вырез (уж не такой, как на свитере Сандры), во всю спину, и длинные рукава. И, конечно, фата закроет ее всю до того момента, пока Жофре ее не откинет, когда их объявят мужем и женой, и это будет самый волнующий момент. Леонор спала и видела все это. До тех пор, пока не явился дурачок Жофре и не сказал: послушай, мы ведь не в сказках братьев Гримм, просто подпишем необходимые бумаги, и все, так вот и рухнули ее мечты, Леонор выходила замуж по ускоренной программе, одетая как хиппи, в мэрии, однако улыбалась, несмотря ни на что, вот размазня. — Ты не думал, что мог ошибиться? Вот кардинальный вопрос, который наконец задал Жофре, поразмыслив о гомосексуализме, компьютерах и музыкантах. И одновременно его ответ на вопрос Марти. Жофре сосредоточенно рассматривал бутылку с вином — зять никогда не смотрел никому в лицо, он просто не выносил ничьих прямых взглядов, особенно взгляда своего сына, который, напротив, всегда глядел собеседнику в глаза, когда говорил или слушал. Жофре не знал, как ему укротить сына, показать свою родительскую власть, — парень слишком много думал, слишком много рассуждал, он никогда не был подростком в прямом значении этого слова или, точнее, только выглядел им, мальчик точно знал, чего хотел, и, казалось, никогда не испытывал сомнений. Сейчас Марти не отрываясь смотрел на отца. И задал следующий вопрос: — Что ты хочешь этим сказать? — Я хочу сказать… Что гомосексуализм весьма деликатная тема, в твоем возрасте все познается методом проб и ошибок, но… В общем, я не вижу в тебе никаких признаков гомосексуализма. Жофре продолжал рассматривать бутылку, потом наконец поднял голову и посмотрел на сына. Так же, как при известии о том, что тот собирается уйти из дома. Но тогда он молчал. Марти улыбнулся. — Конечно, теоретически я могу и ошибиться, однако в девятнадцать лет так промахнуться все-таки затруднительно, тебе не кажется? Кроме того, инстинкты не врут, папа. — Инстинкты тоже могут ошибаться. Готово дело, зять изрек очередную несусветную глупость. Неужели он не способен сделать хоть что-нибудь, чтобы они перестали из него литься, как из испорченного крана. Теперь вот выяснилось, что инстинкты могут ошибаться. Долорс стало нестерпимо обидно, что она не в состоянии говорить, а то бы она встала и громко спросила: дорогой Жофре, если инстинкты ошибаются, то ты, наверное, скажешь мне, что же тогда правда, коль скоро ты такой ее поборник. Но она не могла говорить и поэтому, чтобы с ее губ не сорвались те самые нечленораздельные звуки, которых все равно никто не поймет и которые только вызовут у окружающих смех, Долорс с силой сжала в руке вилку и закрыла глаза. — С тобой все в порядке, мама? — подала реплику дочь. Леонор решила воспользоваться удобным предлогом, чтобы ослабить напряжение. Долорс кивнула. Атмосфера несколько разрядилась, и Марти вновь заговорил: — Папа, инстинкты не ошибаются. Они могут отклоняться в ту или иную сторону, их можно контролировать силой разума или через общественные нормы, но они не ошибаются. Уж ты-то должен об этом знать, если… Ладно, ничего. Просто инстинкты не ошибаются. Долорс рассмеялась про себя. Марти хотел сказать — ты должен в этом разбираться, если преподаешь философию, но промолчал, чтобы не усугублять конфликт. Но что делать, если преподаватель изрекает глупости, а девятнадцатилетний мальчик его поправляет? Марти пристально посмотрел на отца, он перестал есть и спокойно ждал, что Жофре скажет дальше. Все-таки замечательный у нее внук. Он совсем не похож на своих сверстников, Долорс очень довольна, что Марти встретился с этим Дани, который теперь часто приходит сюда, и по всему видно, что он хорошо образован и вообще артистическая натура, этот парень охотно беседует с ней, не считая, как прочие, старуху пустым местом, что само по себе о многом говорит. Дани спросил, нравится ли ей музыка, и Долорс утвердительно кивнула, конечно, а старинная музыка? Долорс вновь кивнула, и тогда Дани сказал: очень хорошо, я как-нибудь приду, поиграю вам на флейте, как вам моя идея? Она с энтузиазмом закивала. Несколько дней тому назад Марти сказал ей, что концерт состоится на будущей неделе, чтобы она готовилась, потому что Дани — виртуоз и от его игры мурашки бегут по телу. Тут инстинкт сомнения (а инстинкты, как известно, не ошибаются) подсказал Долорс, что, возможно, игра Дани на флейте так действует на Марти потому, что внук влюблен, и будет хорошо, если она сама сможет убедиться в музыкальных дарованиях Дани. Ладно, скоро все сомнения развеются, только пока непонятно, в какой день, потому что Марти не назвал точную дату, а тут еще Долорс обнаружила, что в ее возрасте в сутках уже не двадцать четыре часа, а сорок пять, или пятьдесят, или пятнадцать, или вообще нисколько. То есть часами время уже не измерить. А вот раньше оно тянулось. Ты куришь, скорее подтвердил, чем спросил Эдуард, когда Долорс, вся на нервах, купила пачку сигарет и закурила дома. Да, резко ответила она, и муж, казалось, почувствовал себя виноватым: ничего-ничего, мне это не мешает, и продолжал развивать тему: дым — это ерунда, я на него не реагирую. Вот пыль вызывает у меня зуд, это да, но я не думаю, что это аллергия, просто, когда убираешь квартиру, пыль забивается в нос. Долорс искоса глянула на него — он стал выглядеть гораздо старше своего возраста, но по крайней мере снова заговорил, ведь долгое время муж упорно молчал, замкнувшись в своих переживаниях, осознав, что вряд ли найдет работу — годы уже не те, да и, честно говоря, не слишком он ее и искал. Бывший владелец фабрики предпочел превратиться в домохозяйку и стремительно постарел. Долорс, которая вообще перестала ощущать свой возраст, это казалось особенно невыносимым. Помимо ненависти она испытывала еще и отвращение. Не хватало только, чтобы он с ней обсуждал свой зуд в носу, возникающий из-за уборки. Зуд, который, как он считает, не связан с аллергией. Вот оно! Аллергия! Долорс внезапно вспомнила, что случилось с мужем после приема того антибиотика, — бедняга едва на тот свет не отправился. Ужас. Конечно ужас, однако… Как же она не подумала об этом раньше? Вот оно, идеальное преступление: аллергия на пенициллин и некоторые виды антибиотиков. Врач говорил, если снова случится приступ, надо немедленно ехать в больницу, потому что это смертельно опасно. Что ж, отлично, значит, приступ может повториться… И по роковой случайности рядом не окажется никого, кто мог бы оказать срочную помощь. Фантастика! — воскликнула она. Что «фантастика»? — удивленно спросил Эдуард. Ничего, ответила Долорс, сделав затяжку, то, что ты рассказываешь про пыль, ну, что она забивается тебе в нос… Попробуй пользоваться специальными тряпками, которые абсорбируют пыль. Увидишь, как это удобно. Как твои дела, всегда интересовалась Тереза, когда они встречались. Она никогда не спрашивала об отце, ничего не желала о нем знать. Напротив, Эдуард стремился быть в курсе ее дел и хотел, чтобы она вернулась, мне очень жаль, что я так поступил, Долорс, признался он однажды, стоя с метелкой в руках. Просто живая иллюстрация на тему «безутешная служанка», такого мужчину остается только пожалеть. Долорс еще раз попросила Терезу вернуться, подчеркнула, что отец этого очень хочет, но дочь, к тому времени уже закончив учиться и всерьез занявшись политикой, отвечала: ни за что, тем более сейчас, смешно возвращаться под родительское крылышко, я уже выросла, мама, и живу собственной жизнью. Тут Тереза сделала паузу, пристально посмотрела на мать, потом обвела взглядом кафе, в котором они сидели, и добавила: я ушла от него, а не от тебя. И больше ничего не сказала. Тереза хотела, чтобы отец сам к ней пришел, чтобы признал свою неправоту, чтобы еще больше унизился… Только этого не хватало, Долорс не могла представить себе Эдуарда, подходящего с опущенной головой к Терезе и говорящего: прости меня, дочка, я был не прав. Невозможно себе такое представить, потому что это все равно что перестать быть собой. Но муж был готов пойти на это. Не ради девочки, конечно, потому что Эдуард по-прежнему не любил ее и явно радовался, что не надо сосуществовать с ней под одной крышей, а ради того, чтобы любым способом вернуть Долорс, он прилагал к этому немыслимые усилия, и, вероятно, что-то подсказывало ему: это возможно, если ее дочь возвратится. Короче говоря, однажды он пошел к Терезе. Долорс точно не знает, что между ними произошло, только Эдуард вернулся домой светясь улыбкой и сказал: ну все, она может прийти в любое время. Вот так — столько лет не хотел ни говорить, ни слышать о ней, а потом — раз-два — и все улажено. Долорс, которая все это время переживала за дочку, ходила взад-вперед по коридору, с досадой задавая себе один и тот же вопрос: как ему удалось все уладить? О чем вы говорили, что она тебе сказала? Сказала, что все нормально и что она меня прощает. Это единственное, что ей удалось узнать у Эдуарда. Потом она спросила Терезу, и та сказала: ну, он попросил прощения, и мне не хватило сил отказать, бедный, ему и так плохо, он здорово изменился… Жалко смотреть. У Долорс все внутри похолодело от этих слов, и ей захотелось сказать: не волнуйся, дочка, скоро все закончится. — Когда ты переезжаешь? Это Сандра спросила. — В будущем месяце, наверно. Сандра заплакала. Тихонько, но слезы полились ручьем. Марти сел рядом и обнял сестру. — Послушай, Сандра, я же не в другую страну уезжаю, буду жить по соседству, совсем рядом. Ты ведь будешь приходить ко мне в гости, правда? Сандра кивала головой, продолжая плакать. Не одно, так другое, думала Долорс, сначала осталась без кавалера, теперь уходит брат, которого она так любит. Бедная девочка, в ее возрасте это слишком суровое испытание. Судьбе, Богу или богам (Долорс всегда считала, что мифы о разнообразных божествах не лишены смысла) следовало бы учесть, что каждая человеческая особь нуждается в индивидуальном подходе и управлять ею надо очень деликатно. Старуха заметила, что тот кусочек мяса, который Сандра машинально положила в рот, теперь лежит на краешке тарелки, она его тихонько выплюнула, надо сказать, что внучка у нее хоть и анорексичка, но аккуратная, что есть, то есть; сейчас, когда Сандра плачет, особенно заметно, что от нее остались кожа да кости, ввалившиеся глаза да выступающие скулы. Увы, сейчас ее никак не назовешь симпатичной. Но попробуй остаться красивым, когда все у тебя в жизни идет наперекосяк. Брат с сестрой сидели обнявшись, а потом Марти произнес шутливым тоном: — Только не говори, что мой уход из дома станет для тебя трагедией. Вот увидишь, тебе спокойней станет жить. Тут Сандра заревела еще сильней и, между рыданиями, невнятно пробормотала: неправда, я очень тебя люблю. Внучка повернулась в профиль, а Долорс поняла, что плечи связала узковатые. Эх, а она-то решила, что перед уже закончен, не тут-то было… Конечно, когда Долорс начинала вязанье, у Сандры был другой размер, а теперь она еще больше похудела. Долорс немножко рассердилась на внучку и подумала: может, надо было снимать мерки прямо с рентгеновского снимка, девочка моя, ты меня с ума сведешь. Марти поцеловал сестру в щеку и погладил по голове. Из-за тебя мне не видно плеч, вообще ничего не видно, Марти, убери руки, что за напасть, они там обнимаются, а ей нужно прикинуть ширину плеч для свитера… Ну почему молодые так легко теряют самообладание? Потому, что слишком большое значение придают совершенно неважным вещам, которые просто составляют обстоятельства жизни, белая полоска — черная полоска, вверх — вниз, и ничего больше, все возвратится на круги своя, вся жизнь — блестящая иллюстрация к идеям Платона, или, как говорил Макбет: «Жизнь — только тень минутная; // Фигляр, свой краткий час шумящий на подмостке, // Чтобы навек затихнуть».[6 - В. Шекспир. Макбет. (Пер. С. Соловьева.)] Или это Гамлет говорил? Ладно, не важно, чьи это слова, Сандра, дорогая, ради чего ты не ешь, худеешь на глазах и так мучаешься, в этом доме удовольствие от жизни получает один Марти. И Тереза, конечно, после того, как совершила свой coming-out. Почему почти никто не может принимать жизнь такой, какая она есть, не делая никому зла и ни в чем себе не отказывая. Как все это сложно. Сандра перестала плакать, подняла голову и посмотрела на Марти. Она постепенно успокаивалась, только все еще дрожала. — Спасибо, Марти, ты классный брат. Какое счастье, что ты у меня есть, ведь я осталась совсем одна. Даже без Моники. — Вы что, поругались? — Нет. Она влюбилась в учителя математики и теперь почему-то не хочет приходить ко мне, как раньше… Не знаю, что на нее нашло. Как одно может быть связано с другим? Долорс не удержалась, чтобы не взглянуть на Жофре, который сидел с таким видом, будто ему на голову вылили графин ледяной воды. Мир для него остановил свое вращение, это ясно, зять побелел как мел, того и гляди, грохнется в обморок. Кое-как он поднялся из-за стола, пробормотал какие-то извинения и заперся в туалете, надо думать, в надежде пережить этот удар в одиночестве, ну что ж, Моника связалась с учителем математики, сейчас ей явно больше по вкусу цифры, чем философские рассуждения, или, скорее всего, дело в том, что Жофре не может поставить ей «отлично» в конце года, ведь он преподает в другом колледже. И девочка, которой предстоит государственный экзамен, или как там его сейчас называют, прекрасно понимает, что одна хорошая оценка может решить очень многое, потому что при поступлении в институт теперь подсчитывают баллы. Сандра перестала плакать, утерла слезы, и Марти занял свое место за столом. После бури наступило затишье, однако Жофре так и не вернулся из туалета. Когда Леонор спросила через дверь, что с ним, зять изменившимся голосом ответил, что у него нелады с желудком, но ничего страшного — он скоро выйдет. спинка Спинку вязать гораздо легче, потому что как образец у тебя уже есть перед. Если не считать выреза, все остальное вяжется одинаково. Просто надо не сбиться со счета, раз-два, и готово. К тому же в свитере Сандры вырез одинаковый что сзади, что спереди, так что это совсем просто. Ее уже тошнит от бесконечных слез, этот дом похож на похоронную контору. Что на сей раз стряслось у Леонор? Женщины плачут, а Жофре и Марти ходят с постными лицами — каждый по своей причине, конечно. Это довольно нудное занятие, что верно, то верно, неинтересно повторять одно и то же, а придумывать ничего не требуется, да, сейчас вяжут не так, как раньше, когда по многу раз снимали мерку, маленькая Леонор капризничала: ну, вот, опять, однако терпела, поскольку младшие всегда подчиняются старшим, если не хотят, чтобы их ругали, понятное дело, давай, Долорс, вытаскивай работу, потому что Леонор, которая давно выросла, уже набрала петли, и ты можешь вязать дальше, лицевыми петлями и нужным тебе цветом… А какой цвет выбрать? Вот синий электрик, яркий-яркий. Долорс всегда нравились яркие цвета, наверное, потому, что сама она их никогда не носила: сперва — потому что это выглядело бы нескромно, а потом она овдовела и не хотела нарушать приличий. Ну конечно, через какое-то время она сказала, все, хватит, траур не может быть вечным. Что теперь стряслось, Леонор? Ты плачешь, потому что Марти уходит? Или из-за Сандры? Так ты сказала сегодня, когда неожиданно вошел Жофре и застал тебя всю зареванную. Но Долорс сомневается, что из-за этого, нет, тут что-то другое, слезы Леонор вызваны какой-то иной, скрытой причиной, уж она знает свою дочь, как никто другой, можно сказать, с колыбели, и в общем-то с тех пор та не слишком изменилась. Как и все матери, Долорс легко научилась распознавать, почему ребенок плачет: сейчас ему больно, а сейчас он голоден, а вот теперь хочет привлечь к себе внимание. Наступил момент, когда Эдуард вообще перестал выходить из дому. Долорс нашла ответ на вопрос «как», осталось теперь решить «когда». Лучше всего дождаться, когда муж подхватит какую-нибудь серьезную инфекцию, требующую лечения антибиотиками. Идея проста и понятна, однако действовать все равно придется в зависимости от обстоятельств. Долорс приказала себе набраться терпения и внутренне зажмуриться, чтобы не видеть, во что превратилось это подобие мужчины, живущее у нее в доме, потому что иначе она не выдержит и наделает глупостей. Думается, очень долго ждать не придется: уже осень, а там, глядишь, и зима придет со всякими ангинами. А их лечат антибиотиками. Все предусмотрено, Долорс, все предусмотрено. Главное — терпение. Позавчера Сандра упала в обморок. Рухнула, когда в очередной раз рассматривала себя в зеркало, Марти и Жофре — слава богу, оба были дома — бросились к ней, а она все бормотала: я жирная, я того и гляди лопну. Ее уложили в постель, задрали ей ноги кверху, Долорс кое-как поднялась со своего кресла и доковыляла до комнаты внучки: Сандра была бледная как полотно, даже губ не видно, приподними-ка ей ноги, скомандовал Жофре сыну, единственный раз в жизни зять нашел в себе силы самостоятельно принять решение, спасибо ему, потерпи, Сандра, все будет хорошо. В это время пришла Леонор и, увидев дочь в таком состоянии (правда, лицо у нее уже немного порозовело и губы утратили мертвенную бледность), невольно вскрикнула. Доченька, что с тобой, что случилось? Сандра потихоньку приходила в себя, губы у нее затряслись, она вновь забормотала: я жирная, меня никто не любит, и по щекам потекли слезы. Леонор бросилась к ней: тебя все здесь любят, доченька, все, и обняла ее. Марти и Жофре слегка отодвинулись, зять процедил сквозь зубы: если любишь, дай ей вздохнуть, а то задушишь. Может быть, Леонор из-за этого плакала. Может, она чувствовала свою вину. Да нет, точно есть какая-то другая причина. Часто так бывает, ты чего-то ждешь изо всех сил, а ничего не происходит. А как только перестаешь ждать — случается. Так и в тот год, когда Долорс запланировала совершить свое идеальное преступление и навсегда освободиться от балласта, который не давал ей свободно жить, никто не принес домой ни единого вируса. Стало быть, Эдуард, который не выходил на улицу, так и не заболел. Леонор странным образом продержалась абсолютно здоровой весь сезон, хотя, как известно, дети вечно подхватывают какую-нибудь заразу. Понятно, что обычная простуда тут не помогла бы, ведь ее не лечат антибиотиками. Но Леонор даже ни разу не простудилась. Зуб у нее, правда, в ту зиму болел, но его быстренько запломбировали. За дверями книжного магазина начинался другой мир — с Антони, книгами и мечтами. Там была жизнь, настоящая жизнь. Та самая жизнь, которая дается только один раз. С годами магазин стал для них обоих домом. Они много раз ругались из-за работы: Антони отличался пунктуальностью и аккуратностью, а Долорс терпеть не могла действовать по схеме. Однако это было единственное, что омрачало их отношения. В остальном все шло хорошо. Просто прекрасно. Да и Мария, казалось, довольна их сотрудничеством, и в те редкие дни, когда заходила в магазин, неизменно говорила: не знаю, что Антони делал бы без вас, вы для него просто клад, и улыбалась, Долорс эта улыбка угнетала, она думала: странно, что Мария не видит во мне соперницу, она женщина, и я тоже, хотя и не такая молодая, ведь мы с Антони ровесники. Все-таки странно. Вот, взгляните, врач бесцеремонно задрал майку Сандры, не слишком заботясь о том, какое впечатление это произведет на ее родителей и Долорс, которая снова приковыляла в комнату внучки. И все трое вскрикнули — да, и Долорс тоже, она хоть и ожидала увидеть нечто в этом роде, но все равно не могла не поразиться. Сандра носила лифчик, но непонятно зачем — груди как таковой у нее не было, даже у Жофре и Марти грудь казалась больше. Однако самое ужасное заключалось даже не в этом: Сандра как две капли воды походила на тех ребятишек, что часто показывают по телевизору, чтобы граждане благополучных стран прониклись сочувствием к голодающим. Разница заключалась лишь в цвете кожи — темном у детей из телевизора и светлом у внучки. В остальном она была копией этих несчастных созданий — кожа и кости, выпирающие ребра, ввалившийся вот. Леонор отвела взгляд и посмотрела на Долорс. Та подняла глаза к потолку и подумала: слава богу, что все наконец обнаружилось. Сандра молчала, спрятав лицо за задранным подолом майки, а потом тихонько выдохнула: я — жирная. Да, все шло слишком хорошо. Годы напролет все складывалось наилучшим образом — до того самого дня, когда Мария решила зайти за Антони после закрытия магазина и заявилась в лавку как раз в тот час, когда они, так сказать, проводили ревизию запрещенных книг. И застукала их в самый разгар ревизии. Это было уже после смерти Эдуарда. Зима прошла без единой ангины. Какой ужас, сокрушалась Долорс в конце сезона, неужели теперь придется ждать следующей зимы? И расплакалась, проклиная судьбу. Наступили летние каникулы, и они отправились провести несколько дней в пансионате в горах. Вот тогда-то и случилось чудо, они подхватили желудочную инфекцию, начался гастроэнтерит, который требовал лечения антибиотиками. Заболели только Эдуард и Долорс, Леонор избежала заразы. Вот он, шанс, какой выпадает раз в жизни. Оба обратились к местному врачу и, конечно, захватили с собой список антибиотиков, которые не переносил муж. Ага, сказал деревенский врач, прочитав список, значит, вам нельзя принимать вот эти таблетки, но, поскольку они очень эффективны, мы пропишем их вашей жене. А вы будете принимать другие, которые тоже очень хорошо себя зарекомендовали. Он выписал два разных рецепта и объяснил, где находится аптека. Эдуард с ней не пошел: я не могу больше, Долорс, мне срочно нужно в туалет. Ты можешь сходить за лекарствами одна? Еще бы она не могла! У Долорс болезнь протекала в гораздо более легкой форме, и она спокойно могла выходить из дома. Все складывалось как нельзя более удачно, даже слишком, она сходила в аптеку, купила таблетки и на обратном пути мысленно готовилась «случайно» их перепутать. Тем более что врач выписал им обоим еще и микстуру, которую обычно принимал только Эдуард, а она — нет. Прекрасно, все идет как по маслу. Импровизация удалась на славу, ничего не скажешь. Прежде всего она на пару дней отправила Леонор погостить к подружке, которая жила неподалеку, — под тем предлогом, что они оба больны и девочка может заразиться. Надо сказать, что подружка и ее родители немедленно согласились приютить Леонор, — пока вы не станете чувствовать себе лучше, как сказала эта сеньора, которую Долорс толком и не знала. Затем она дала Эдуарду микстуру, чтобы поспал хоть немного, ведь всю прошлую ночь муж пролежал с высокой температурой и глаз не сомкнул. Когда тот почти уже засыпал, Долорс добавила: да, надо еще принять антибиотик, и дала ему таблетку. Запретную таблетку, принимать которую ему нельзя было ни в коем случае, потому что она могла свести его в могилу, чего она, собственно, и добивалась. Эдуард, похожий на маленького ребенка, запил ее водой, прощай, малыш, сказала про себя Долорс, больше ты никогда не будешь ронять свое человеческое достоинство — ни на словах, ни в поступках. Она дала ему яд с абсолютным, безмятежным спокойствием, ни капли не волнуясь, и сказала: я выйду купить чего-нибудь поесть, а то в холодильнике пусто. Не открывая глаз, он согласно кивнул и пробормотал: боже, как я хочу спать. Долорс вышла из спальни, взяла ключи — единственный комплект — и заперла дверь снаружи. Телефона в номере не было, а мобильной связи тогда еще не существовало. Жофре, когда они вышли из комнаты, сокрушенно повторил: жирная, это ж надо, Сандра производит такое впечатление, будто ее только что освободили из концлагеря. Он попал в точку, пожалуй, вернее и не скажешь, если, впрочем, забыть о сравнении с умирающими от голода детьми из телевизора. Что с ней? — с тоской спросила Леонор. Что, что! Она заморила себя голодом, разве ты не слышала, что сказал врач? Господи, она ни на что не жаловалась и за столом хорошо ела, ответила Леонор. Тут в разговор вступил врач: конечно, она ничего вам не говорила, сеньора, зато жаловалась, что очень толстая. Больше ничего и спрашивать не надо. А теперь расскажите, пожалуйста, чем девочка питалась. Тишина. Ну, она ела макароны… бифштекс… — наконец неуверенно выдавила Леонор. Каждый день? Ну, я не знаю, покраснев, ответила дочь. Но по выходным — точно, решил прояснить ситуацию Жофре, верно ведь, Лео? Та утвердительно кивнула, и тогда Долорс решила вмешаться, потому что больше не могла молчать, не могла все держать в себе, и жестами и звуками — да, теми самыми, что походили на мычание душевнобольных, — объяснила врачу, что Сандра после еды вызывала у себя рвоту, постоянно, после каждого приема пищи. Ничего себе, обескураженно воскликнула Леонор, когда поняла, что имеет в виду старуха. Врач, которому больше не требовалось никаких объяснений, печально покачал головой: вы и не заметили, что у вашей дочери анорексия. Ей необходимо срочное лечение. Постарайтесь, чтобы она начала есть, и приходите ко мне на прием на следующей неделе. Тогда поговорим более подробно. А до этого, если девочка по-прежнему будет отказываться от еды, давайте ей сладкую воду с лимоном, кока-колу, соки, молоко. И все-таки попытайтесь ее накормить, она в очень тяжелом состоянии. Эдуард тоже был в очень тяжелом состоянии, но не умирал. Черт возьми, а если он переборет этот антибиотик, сокрушалась Долорс, когда спустя некоторое время вернулась в пансионат. Муж, очевидно, спал, но дышал часто и с трудом. Он весь горел и закутался в одеяло по самый подбородок. Это к лучшему, подумала она, но свет включать не стала, чтобы не видеть лица больного, она не желала смотреть на эти волдыри еще раз, на эти воспаленные, красные губы и… Нет, лучше этого не видеть. Долорс ушла на кухню, приготовила ужин на двоих — на всякий случай — и легла на другую кровать (когда кто-то из них болел, они спали отдельно), чтобы хоть чуть-чуть отдохнуть, стараясь не слушать это ужасное хриплое дыхание в соседней комнате, которое все равно заполняло собой весь дом, нагнетая мрачную атмосферу. Эдуард никак не умирал. Пришло время давать ему следующую дозу смертоносного антибиотика, Долорс зажгла нижний свет и, собрав волю в кулак, приблизилась к кровати, господи, какое лицо, и температура, кажется, не спадает. Громким голосом — на случай, если Эдуард ее все-таки слышит, — она сказала: если к утру тебе не станет лучше, позвоним врачу. Ляг повыше, прибавила она и, просунув руку под его затылок, приподняла ему голову — Эдуард, весь в обильной испарине, приоткрыл мутные глаза, которые смотрели, ничего не видя, словно глаза сумасшедшего: я забыл снять тряпку с дверной ручки, только бреда мне еще не хватало, подумала Долорс. Да, да, ответила она и всунула ему в рот таблетку, расслабься и не раскрывайся. Какая жара, пробормотал он и потянул одеяло наверх. Долорс старательно смотрела в другую сторону и поспешила выключить свет со словами: не раскрывайся, иначе никогда не поправишься, неужели не понимаешь. Слава богу, в темноте ничего не видно, он, должно быть, уже похож на инопланетянина. Помнишь, когда у меня был аллергический приступ, я чувствовал себя так же, пробормотал он, и тоже вся кожа горела. Это из-за температуры, ответила она. Давай, спи. Воды, воды, попросил муж. Долорс пошла на кухню и дала ему попить. Немного. Заодно отмерила еще одну дозу микстуры, чтобы он поскорее заснул. Ужинала она в одиночестве. Точнее — пыталась ужинать, потому что не могла заставить себя притронуться к еде. Потом легла в постель и изо всех сил старалась уснуть, но сон все не приходил, потому что дыхание Эдуарда через закрытые двери проникало ей в уши, а через них — в душу. Может быть, из-за этого Леонор и плакала. Да, конечно, это достаточно серьезный повод, чтобы заплакать, дочь чувствует свою вину, вернее, должна чувствовать, потому что долго не обращала внимания на то, что происходит с Сандрой, не проверяла, что та ест и ест ли вообще, ничего не замечала, ну ничегошеньки. Но есть и другая причина. Леонор плачет из-за чего-то еще, совершенно точно. Все случилось как-то вдруг: рука сегодня, непонятно отчего, трясется гораздо сильнее. Стало трудно держать крючок, стоит чуть отвлечься, и он соскальзывает с шерстяной нитки, просто катастрофа, и это теперь, когда осталась самая легкая часть работы — знай себе повторяй одно и то же, нет, видно, сегодня не твой день, Долорс, наверное, ты просто устала от обилия эмоций, в этом доме что ни день, то новые неприятности. Надо видеть, как Жофре и Леонор борются с анорексией дочери — в первую очередь Леонор. Вчера, когда они поняли, что Сандре лучше, что она уже может вставать и более-менее нормально передвигаться, то позвали ее в столовую, где, по словам Леонор, ее дожидался сюрприз. Девочка покрылась испариной, так она испугалась предстоящего испытания. А Леонор решила взять быка за рога — худшего способа не придумаешь, в ней нет ни капли деликатности, все-таки ее дочь или слепая, или тронутая, что еще хуже, как она только додумалась до такого, спрашивала себя старуха, прикрыв глаза, чтобы полнее насладиться разлившимся по столовой запахом шоколада. Шоколад — это ее слабость. Отец его не любил, так что, по-видимому, это у нее от матери, хотя Долорс и не помнит, чтобы та была такой уж сластеной, да и времена были слишком тяжелые, чтобы они могли позволить себе подобную роскошь. И все-таки ей всегда казалось, что шоколадоманией в их семье страдала она одна. Когда они поженились и Эдуард перестал дарить ей шоколадные конфеты, Долорс старалась выцарапать из семейного бюджета пару неучтенных песет и купить себе немножко запретного лакомства, потому что это самая настоящая пытка — смотреть на шоколад, ощущать его аромат и не иметь возможности съесть. На свете нет ничего лучше шоколада. Жидкого или в плитках, все равно. Вчера, когда его приготовили для Сандры, Долорс смотрела на чашку как завороженная, обмирая от запаха. Когда внучка была маленькой, она с ума сходила по горячему шоколаду и энсеймадам.[7 - Слоеные булочки.] Этот порок у нее от тебя, говорила ей Леонор как бы в шутку, но в глубине души завидуя, что не она передала девочке эту страсть. А Долорс просила: отпусти нас с Сандрой в кондитерскую выпить по чашечке шоколада, не упрямься. Опять, ворчала Леонор. Мы уже давно с ней туда не ходили… В конце концов дочь скрепя сердце соглашалась, и Долорс вела внучку на улицу Петричол или еще куда-нибудь пить горячий шоколад. Внезапно в ней заговорила совесть. Впервые за все это время. Тугой ком поднялся к горлу и не давал дышать. Эдуард тоже не мог свободно дышать, когда же он умрет, господи, уж поскорей бы, она видела, как он мучается, и теперь остро ощущала свою вину, она не желала ему этого, просто хотела сделать всем лучше, однако все шло не так, причиняя ей боль, терзая душу, и она не могла ни спать, ни нормально дышать, ни смотреть. Разве врач не говорил, что в случае повторного приступа надо немедленно везти мужа в больницу, иначе будет поздно? Разве это не означает, что малейшее промедление обернется для Эдуарда летальным исходом? Отчего же все идет не так? Вот бы посоветоваться с Антони, но август — это единственный месяц, когда они не могут видеться, а кроме того, в этом деле он Долорс не советчик. Ни он, ни кто-либо другой. Рано утром она отважилась зайти в комнату к мужу. Эдуард по-прежнему метался в жару, дыхание стало еще более затрудненным, время от времени он стонал: как больно, спина, спина — наверное, там тоже вскочили волдыри, о боже, Долорс не могла этого вынести, а до следующего приема смертоносного антибиотика оставалось целых два часа, тогда она решила дать таблетку прямо сейчас и посмотреть, что будет. Если в течение часа муж не умрет, то Долорс вызовет врача и пусть тот спасает беднягу, потому что так больше не может продолжаться. Потому что вместо смерти во имя милосердия получается настоящая пытка, не садистка же она, в конце концов. В общем, она дала Эдуарду очередную таблетку и сказала, что очень обеспокоена, но сейчас еще слишком рано, вот если в течение часа его состояние не улучшится, она вызовет врача. Муж ничего не ответил. Умирай же, умирай, молила Долорс мысленно. Она через силу посмотрела мужу в лицо и ужаснулась. Господи, умоляла она, если ты существуешь, сделай так, чтобы он больше не страдал, я этого не вынесу, забери его, пожалуйста, забери! Однако Господь не торопился. Может, его попросту не существует? Или же сегодня ему неохота забирать кого-то к себе на небо, это ведь очень высоко и нужно приложить большие усилия, а у него нет настроения. Через час Долорс отправилась на телефонный узел вызывать врача, вся на нервах: пожалуйста, приходите скорее, умоляю, муж умирает, мне кажется, я перепутала таблетки. Повесив трубку, Долорс почувствовала себя настоящим чудовищем из-за того, что натворила: ведь она пожелала кому-то смерти и попыталась совершить убийство. Как так вышло, Господи, что я решилась на подобное, я же цивилизованный человек, о чем ты только думала, Долорс, это ненависть и презрение к Эдуарду ослепили тебя. В ужасе от содеянного, теперь она хотела только одного — спасти беднягу, а потом можно развестись с ним, и все, это совсем просто, мы найдем выход, Эдуард проживет и один, не так уж он беспомощен. Не надо его убивать. В ожидании врача она села возле Эдуарда и попыталась привести его в чувство, муж выглядел просто чудовищно, теперь Долорс и сама хотела умереть, слезы текли по лицу рекой, а губы молили: прости меня, Эдуард, прости меня, а он в краткий миг просветления удивился: за что? Потому что я перепутала антибиотики, кажется, я дала тебе не те таблетки. Но сейчас придет врач, он должен быть с минуты на минуту. Сандра смотрела на чашку горячего шоколада, сливки и энсеймаду с таким видом, словно ничего не видела перед собой. Родители стояли рядом и, должно быть, думали, какая замечательная мысль пришла им в голову — соблазнить дочку ее любимыми лакомствами. Им невдомек, что Сандра отказывается от еды не потому, что не любит макароны, или овощи, или рис, или бифштексы, — нет, она нарочно голодает потому, что считает себя толстой, а считает она так потому, что у девочки свое представление о мире, своя собственная реальность, об этом говорили многие философы, и Долорс с ними согласна: не существует абсолютной истины, человеку не может что-то нравиться вечно, потому что внешние обстоятельства меняются и сейчас нам неинтересно то, что казалось важным раньше, по той простой причине, что происходящее сейчас притягивает сильнее, довлеет над нами и, хорошо это или плохо, но отвлекает от того, что привлекало нас раньше. Долорс, что за занудство, сказала она себе, додумав до этого места, может, ты тоже философ, может, тебе надо было книгу написать, только теперь уже поздно, с такой рукой ничего не напишешь, вон сегодня и крючок-то держишь с трудом, Боже милосердный, это же катастрофа. Я не хочу есть, сказала Сандра. И от всего этого ужасно толстеют, добавила она, увидев ошеломленные и подавленные лица родителей. Девочка смотрела на них своими большими глазами, которые молили о прощении за то, что она не может выполнить их желание. Сеньора, положение крайне серьезное, вызываем «скорую помощь». Я перепутала таблетки. Вот именно, — врач держал в руке список медикаментов, которые вызывали у Эдуарда аллергию, и упаковку антибиотика, — вы дали мужу то, что должны были пить сами, не знаю, удастся ли спасти его, и быстро вышел из комнаты, чтобы позвонить в «неотложку». Долорс осталась: ее мучила совесть, муж весь распух и, казалось, превратился в один гигантский волдырь, он весь горел, господи, что я натворила, ни Эдуард, ни врач даже представить себе не могут, как велики ее страдания, им и в голову не могло прийти, что она нарочно заменила таблетки, они не представляют, каково ей сейчас, как она раскаивается и желает только одного — спасти Эдуарда, спасти любой ценой. Попробуй, Сандра, пожалуйста. Это же шоколад… Ты разве не помнишь… Вы ходили его пить вместе с бабушкой чуть ли не каждый день — правда ведь, мама? И, когда возвращались, ты говорила, что вкуснее нет ничего на свете. Сандра сделала над собой усилие и села за стол. Она отхлебнула чуть-чуть, а родители внимательно смотрели на нее, как смотрят на членов жюри кулинарного конкурса, когда те дегустируют приготовленное тобой блюдо. Сандра отставила чашку: я не хочу есть, но это правда очень вкусно, спасибо вам. И все. Родители молчали, молчала и Сандра. Потом поднялась из-за стола, ушла в свою комнату и заперлась там. Долорс не без иронии подумала, что раз внучке не удалось запереться в туалете, то, возможно, одна крупинка сахара все-таки усвоится организмом и тот поспешит превратить ее в жир. Ах, Сандра, Сандра, ничего у тебя не изменится, при таких-то родителях, они словно с луны свалились — мать, вместо того чтобы дать совет, когда ты пережила первое любовное крушение, на тебя наорала, и отец вообще только и думает, как бы удовлетворить свои инстинкты. Такова жизнь. И для тебя она сложна и жестока, малышка. С большим трудом Долорс удалось добиться, чтобы рука не слишком дрожала, и она продолжила вязать спинку свитера. Но тут — здравствуйте, давно не виделись — вошла Леонор, вся в слезах. Долорс поняла, что пришло время исповеди. Дочь села и сразу заговорила: — Как быть, мама, я просто в отчаянии, все идет хуже некуда, посмотри на Сандру, что с ней делать — ума не приложу, не понимаю, как так вышло, понятно, что мы не можем выбирать себе детей, но я ее так люблю… Леонор сделала паузу и высморкалась, у нее совершенно забит нос, ах, господи, но об этом же я и твердила всегда, вздрогнула Долорс, это ведь хорошо, что мы не можем выбирать себе детей. Если задумаешься, дочка, то поймешь, что сама делаешь то же самое, что делают все на свете дети, а именно — молчат и таятся от матери, пока у них все хорошо, и плачут, когда случается несчастье, теперь мой черед бранить тебя, ведь именно так ты поступила с бедной Сандрой. История повторяется. Но ты говори, говори, для этого мы, матери, и существуем… — И потом… И потом… Я уже поняла, что Марти гомосексуалист, и мне в общем-то все равно, пусть делает что хочет, но как же я? При таком сыне и такой дочери я вряд ли дождусь внуков… Рыдания мешали ей говорить, и если бы Долорс вовремя не опомнилась, то так и осталась бы сидеть с разинутым ртом. Еще немного, и Леонор скажет: какой прок иметь детей, если они не могут родить тебе внуков. Леонор в жизни не обмолвилась, что это имеет для нее такое большое значение, но, значит, вот как обстоят дела, подобные речи Долорс уже слышала от других. И все-таки странно заводить разговор о внуках, когда у тебя дома такое несчастье, это уж ни в какие ворота не лезет. Но оказалось, что у Леонор есть еще одна причина чувствовать себя несчастной: — На работе тоже все вкривь и вкось… Новый директор, сын того, старого, помнишь… Он мне полностью доверял, а тут вдруг решил назначить нового начальника отдела… Не знаю почему… Уже и кандидатуру подыскал… Кстати, ты ее знаешь, она как-то приходила сюда. Это Глория. Иногда Долорс казалось, что у жизни есть своя собственная, таинственная жизнь, да простится ей эта тавтология, и она ведет себя подобно тому эльфу, Паку, который во время сна в летнюю ночь развлечения ради перепутал людей и их судьбы. Вот так и жизнь — втихомолку устраивает неразбериху, а потом сама же над ней и посмеивается. Конечно, это должна быть именно Глория. Таков закон жизни. Леонор встала, и майка у нее слегка задралась, обнажив пупок. Сережка исчезла. О ней напоминал только след от пирсинга. Впрочем, это вопрос времени, все зарубцуется. Леонор, кажется, уже раскаивалась в собственной откровенности. И быстренько закруглилась: — Наверное, мне придется взять больничный. Ну ладно, спасибо, что выслушала. Она слегка усмехнулась и уже на пороге обернулась: — По-моему, ты и половины не разобрала из того, что я тебе тут наболтала, я, наверное, слишком тихо говорю. Угадала? Ответа дочь, конечно, не ждала. Долорс уже не бесило то, что ее считают глухой как пень. Пусть думают, что хотят, для Леонор она служит чем-то вроде Стены Плача, это очевидно и по-своему даже неплохо, зато все загадки разъясняются словно по мановению волшебной палочки. В понедельник идем к врачу, сказал Жофре, стоя рядом с Леонор перед столом с одинокой чашкой шоколада и аппетитной энсеймадой. Первый раз в жизни Долорс увидела зятя таким поникшим, он выглядел словно побитая собака, тебе тоже не во всем везет, на мгновение она ему даже посочувствовала, но тут же подумала: что посеешь, то и пожнешь, дорогой, пусть ты этого и не сознаешь; все мы пожинаем плоды своих дел. Леонор собралась было унести чашку с шоколадом, но в последний момент взглянула на Долорс и предложила: хочешь попробовать, мама, ведь ты его так любишь. Долорс не нужно было упрашивать, искушение оказалось слишком велико, разбудив в ней знакомый инстинкт уничтожительницы энсеймад и пожирательницы шоколада. Она села к столу и без промедления набросилась на лакомство. Еще и сегодня она ощущает во рту шоколадный привкус, как хорошо, что он ей достался, причем совершенно неожиданно, что еще приятней, она частенько баловала себя подобными лакомствами дома, конечно, когда не было Фуенсанты, потому что иначе эта женщина обо всем доложила бы дочерям, а Долорс никоим образом не желала вводить их в курс ее маленьких радостей, вообще не хотела, чтобы они знали о ее жизни, как, впрочем, и кто-либо другой, и в первую очередь — Фуенсанта, господи, что за женщина. Сеньора, сегодня я уберусь в столовой, если вы не против. Вот как, а где я должна тогда обедать, оскорблялась хозяйка. Послушайте, к полудню я все закончу, не стоит вам волноваться по этому поводу, к обеду меня уже здесь не будет. Ясно, отвечала Долорс, чтобы хоть немного — увы, лишь слегка — скрыть свое бесславное поражение и стремительное отступление, и тут же начинала обдумывать, как бы вновь половчее атаковать благонамеренную, но упертую Фуенсанту. А если мне понадобится взять там что-нибудь, тогда что? Тогда вы просто войдете и возьмете. Ну… Это совершенно не нравилось Долорс, она не любила уступать, а теперь ей все время приходилось атаковать и обстреливать эту крупную и яркую мишень по имени Фуенсанта, которая постоянно маячила перед носом, эту неизменную Фуенсанту, весь день снующую по ее дому, а ночью врывающуюся в ее сны. Долорс изо всех сил стремилась поразить дразнящую ее мишень. Она часто укрывалась в своей комнате с запрещенными книгами, теми самыми, что живут с ней после смерти Антони, она перебирала их, или листала в поисках какой-нибудь цитаты, или просто трогала корешки. Вот и в тот день она поступила так же, укрылась, чтобы обдумать, как обернуть поражение в битве за столовую в свою пользу, и, поразмыслив, пришла к выводу, что это очень просто. Фуенсанта вечно распевала одну и ту же песенку про любовь, видно, сходила по ней с ума, потому что только ее и повторяла, пела эта ведьма хорошо, но, понятное дело, слушать каждый день одно и то же надоедает, не могли бы вы сменить репертуар, однажды спросила ее Долорс, довольная собой, ведь она просто предложила сменить песню, а вовсе не запрещала петь вообще, хотя, черт возьми, ей платят не за то, чтобы служанка устраивала тут концерты. Фуенсанта сменила пластинку, да, в тот же день, но уже назавтра вернулась к старому, правда, потом спохватилась, что опять поет ту же проклятую песню, замолкла и завела другую. И так каждый раз. Вот так, напевая свою любимую песню, Фуенсанта закончила уборку. Этого момента как раз дожидалась Долорс. Нацепив маску полного безразличия, она решительно подошла к столовой, распахнула дверь и направилась за какой-то вещью, которая якобы ей срочно понадобилась. Да что же вы делаете? — вскинулась Фуенсанта, я же только что пол помыла. Долорс посмотрела себе под ноги: ой, надо же, а я и не заметила, но я ведь говорила тебе, что мне тут кое-что может понадобиться. Фуенсанта ничего не сказала — ага, ты проиграла, рассмеялась про себя Долорс и повернулась, чтобы выйти из столовой, примериваясь пройти там, где еще не натоптала, но тут эльф-проказник Пак толкнул ее под локоть, она поскользнулась, потеряла равновесие, вскрикнула и под вопль Фуенсанты: «Осторожно, сеньора!» — крепко приложилась задом об пол. Да, такие вещи происходят по велению судьбы. Приехала «скорая» и под вой сирены повезла их в больницу, надо ехать в Барселону, сказал врач, случай крайне сложный, такими вещами занимаются там. Эдуард умирал, Долорс рыдала и умоляла: спасите его, спасите, это я виновата. Врач дал ей таблетку: примите вот это и, пожалуйста, не вините себя, каждый может ошибиться. Мучаясь угрызениями совести, она уже была готова во всем признаться, но в последний момент решила, что не стоит и что лучше уж исповедаться священнику, хотя так до конца и не решила, верит в Бога или нет, но священники обязаны выслушивать все, что им доверяют, а главное, после того, как покаешься, отпускают грехи, ничего не требуя взамен. И обязаны хранить тайну исповеди. Они доехали до больницы так быстро, что Долорс даже не успела осознать, что на дорогах нет пробок. Эдуард открыл глаза и произнес только: Долорс — а потом, прежде чем вновь впасть в забытье: почему меня привезли в реанимацию? Слава богу, ответила жена, слава богу. Так, бормоча слова благодарности, она провела два бесконечных часа, пока к ней не вышел врач, сказавший: сеньора, мы сделали все, что могли, но спасти его не удалось, я очень сожалею. В тот день Долорс много плакала, поскольку была в совершенном отчаянии, а вечером пошла исповедаться, и священник даровал ей отпущение грехов, хотя, как ей показалось, пришел в ужас от услышанного. И Долорс подумала: ну вот я и совершила идеальное преступление. рукава — Знаешь, кто ты такая? Просто шлюшка. И ничего больше. Пресвятая Богородица, она почти ничего не слышала, Жофре говорил очень тихо, но затем повысил голос, и Долорс удалось разобрать вот это. Да он взволнован, даже взбешен. — Я верил тебе, и вот чем ты мне отплатила… Нет, это не оправдание, ты знаешь, что я собирался развестись с женой и ждал только, когда тебе исполнится восемнадцать… Раненое мужское самолюбие. Что за жалкий спектакль. Понятно, что теперь Моника и близко не подойдет к их дому, ее дружба с Сандрой окончена, и это сейчас, когда внучка так в этом нуждается. Эх, Сандра, Сандра. Через несколько дней ее кладут в больницу, она не в состоянии вернуться к нормальной жизни: по-прежнему отказывается от еды и все твердит, что жутко растолстела. Пьет понемногу то, что может заставить себя проглотить, — лимонный сок с сахаром или молоко, а потом идет в туалет и вызывает рвоту. Об этом знала одна Долорс — до того дня, пока не потянула Марти за рукав, когда внучка в очередной раз заперлась в туалете. Марти все понял — он всегда все понимает — и услышал все, что должен был услышать. Черт, только и сказал на это внук. Потом пошел к родителям и убедил их, что все очень и очень серьезно. Это было перед визитом к врачу. Понятно, у врача Сандра отрицала, что вызывала у себя рвоту. Но, слава богу, врач оказался специалистом в области анорексии и прекрасно знал, с какими демонами в душе пациентки ему предстоит бороться. Сандра бродила по дому как неприкаянная. Ее с большим трудом посадили под домашний арест, девочка говорит, что вполне здорова, что ничего с ней не случилось, просто она чуть-чуть растолстела. К счастью, она несовершеннолетняя, и родители имеют право уложить ее в больницу. — Я тебе что, уже не нравлюсь или как? Или у него больше, чем у меня? Разговор катился под откос, и, зная, на какие слова в подобных случаях способны мужчины, Долорс из своего угла невольно пожалела зятя. Вечно их беспокоит одна и та же проблема — у кого больше. А ее вот этот вопрос никогда не волновал — ни с Антони, ни тем более с Эдуардом. Но мужчины готовы устраивать между собой настоящие состязания. И воображают себе, что женщина предпочитает одного другому только из-за того, что у него и в самом деле больше. Ладно тебе, Долорс, хватит нападать на любимого зятя, будем справедливы, ведь Моника в этой истории тоже повела себя не слишком красиво, эта девочка далеко пойдет, если в семнадцать лет уже откалывает такие номера. Один другого стоит. Смейся, Долорс. Этот мир — мир ужимок и гримас. Остановите этот мир, я хочу выйти, вдруг вспомнилось ей, кто же это сказал? Впрочем, не все ли равно, какому философу принадлежит эта фраза, если в итоге она пришла в голову ей, Долорс, до чего же было противно, что именно с ней произошла история, показанная в бесконечном множестве фильмов: тебя застукали с чужим мужем в самый разгар любовных утех, оба вы почти голые, а в дверях застыла обманутая жена с разинутым от удивления ртом: Антони, ты здесь? Я зашла за тобой, чтобы… Она так и не сказала, зачем тогда пришла в магазин. Долорс с Антони ничего не слышали, потому что не ждали вторжения: любовники поняли, что Мария вошла в магазин, совершенно спокойно открыв дверь, которую они забыли запереть. Вот в прошлый раз, когда Мария заглянула к Антони по каким-то делам, она не смогла войти: он всегда запирал дверь изнутри. Всегда. И тогда, пока Антони шел открывать, Долорс спряталась, выждала, когда они уйдут, и преспокойно отправилась восвояси. Человеческий мозг, при всем своем совершенстве, иногда делает осечки, одну из которых Антони допустил как раз в тот день, когда следовало быть осторожными, в тот редкий день, когда Марии приспичило зайти за ним в магазин после закрытия. Говоря иначе, чему быть, того не миновать, и ничего ты с этим не поделаешь. И еще: все случается ради чего-то. Потому что эта непредвиденная случайность в один миг изменила жизнь сразу нескольких человек. Милые мои, мысленно поучала Долорс девушек, влюбленных в чужого мужа, если вас когда-нибудь застанут in fraganti,[8 - На месте преступления (лат.).] первым делом прикройтесь: для жены вашего любовника нет ничего слаще, чем потом рассказывать подружкам, сколько у вас физических недостатков. Долорс не успела прикрыться, так что уже назавтра все соседки Марии знали, что ее муж связался с бабой, у которой отвисло все на свете. Слава богу, Долорс жила не в этом квартале — ей до дома надо было еще идти с полчаса, — и слава богу, что Барселона — большой современный (теоретически, конечно) город, в котором никому нет дела до того, как выглядит твоя грудь. Поначалу она, разумеется, понятия не имела, что обсуждают Мария с соседками, ей об этом какое-то время спустя возмущенно рассказал Антони. Долорс задело, конечно, что теперь все женщины из ближайших к магазину кварталов судачат, будто у нее под платьем пара сморщенных дынь, но потом она поняла, что реакция Марии совершенно естественна. И еще поняла, что бедняжка зациклилась на ее груди только потому, что самой-то ей в этом смысле нечем похвастаться. Ну просто нечем. Вера сворачивает горы, но и ревность тоже. Моника, вероятно, потеряла терпение и, должно быть, сказала зятю, что да, у учителя математики очень большой, и чтоб Жофре заткнулся, с нее хватит, и, судя по всему, бросила трубку, поскольку зять тоже нажал отбой и так и остался стоять у телефона, храня гробовое молчание. Может, он плачет? Старуха, несмотря на тонкий слух, не могла уловить ни звука. В любом случае его самолюбие уязвлено, это ясно. Не приведи господи сейчас сказать или сделать что-нибудь, что может его разозлить. Долорс не знала, какими глазами смотреть на священника, который служил поминальную мессу на похоронах Эдуарда, потому что это именно ему она исповедовалась два дня тому назад. Ситуация складывалась в духе «черного юмора». Священник был единственным, кто знал правду, и единственным, кто понимал, что потоки слез, льющиеся из глаз вдовы, вызваны чувством вины, а не скорби. Остальные же все это время успокаивали и утешали ее: Долорс, это могло случиться с каждым, Долорс, не вини себя, но она-то знала, что виновата, чувствовала себя убийцей и молила Бога, чтобы тот взял к себе этого мужчину, которого она обрекла на предсмертные мучения, но она не хотела убивать, это ненависть, выросшая за столько лет в душе, ослепила ее и лишила разума; вскрытие подтвердило то, что и так было ясно, и поэтому, чтобы не травмировать безутешную вдову, никто к этой теме больше не возвращался. Даже Леонор пыталась успокоить ее: мама, не волнуйся, папа тебя уже простил, такое с каждым может случиться. И Тереза, немедленно приехавшая на похороны отца, которого все-таки любила, тоже говорила ей: ну же, мама, если ты чувствуешь себя из-за этого виноватой, то как должны переживать те водители, из-за которых во время аварии гибнут пассажиры, а ведь иногда это их собственные дети. Долорс и в голову не могло прийти, что на похоронах окажется ее исповедник, ведь она тысячу лет не была в церкви и напрочь забыла обо всех этих таинствах, взяла и зашла в первую же исповедальню, которую увидела, ту, что располагалась ближе к выходу. А теперь вот он служит поминальную мессу по Эдуарду. И она сидит в первом ряду, красная, как помидор, смотрит на священника, а тот — на нее, и тоже красный, как помидор, потому что ему приходится сдерживать себя, он не может сказать того, что знает, ибо существует тайна исповеди, от сознания этого Долорс становится чуть-чуть полегче, но все равно ситуация аховая, хуже не придумаешь. Неудобство — вот что ощущала Долорс на протяжении последних дней, с того момента, как начала вязать рукава. Она чувствовала себя как-то странно, и рука дрожала все больше. Отчего — неизвестно. В конце концов все вернулось на круги своя: Жофре остался без своей малолетки, Леонор вынула из пупка пирсинг, а Сандра паковала сумки. Не понимаю, зачем вы меня укладываете в больницу, просто не понимаю, говорила она старухе, они хотят, чтобы я все время ела, но я вовсе не такая худая, наоборот, мне не помешало бы сбросить еще пару килограммов, я знаю одну девочку, вот на нее действительно страшно смотреть, но я-то не такая — правда, бабушка? Внучка остановилась возле кресла, вот и она избрала меня в качестве Стены Плача, плохо только, что Сандра подошла так близко, думала Долорс, вдруг девочка спросит, что это лежит у меня в пакете, но нет, Сандра и внимания на него не обращает, она ничего вокруг себя не видит — только знай разглядывает себя в зеркало. Марти застукал ее тут на днях за этим занятием и сказал: посмотри на себя хорошенько, Сандра, хочешь, я скажу, как ты выглядишь? Хуже всего — ноги, у тебя совсем нет бедер, одни кости, мне вообще непонятно, как ты можешь стоять прямо, это кажется невозможным. Вглядись-ка, Сандра, вглядись — Марти крепко ухватил ее и заставил смотреть на ноги, однако она ничего не видела, или, может, у нее какой-то дефект зрения, из-за которого зеркало показывает ей искаженно-выпуклое изображение, как в «комнате смеха». Что за странная штука эта анорексия. Впрочем, врач сказал, что она лечится. Хорошо бы, Сандра, хорошо бы. Для рукавов нужно прибавлять петли. Она начала с запястья, связала четыре ряда лицевыми, а затем, как обычно, перешла на изнаночные, но шерсть брала тех же цветов, что для переда и спинки, стараясь не ошибиться, чтобы все полоски совпали и ровно переходили с одного рукава на другой через грудь и спину. Сейчас как раз пора заканчивать очередную полоску. И делать это надо быстро, очень быстро, потому что ей совсем не нравится, как трясется правая рука, не хотелось бы, чтобы свитер остался связанным наполовину. А вот и Марти пришел. Он пока еще не переехал. Внук сказал: конечно, я уеду, но надо подождать, пока все утрясется и Сандре станет лучше. Так он сказал вчера, за ужином, у Долорс теперь сложности с числами, а потому она старается привязывать одно событие к другому, чтобы лучше ориентироваться, иначе и с ума сойти недолго. А так все встает на свои места, в голове возникает воспоминание, оно тянет за собой другие и как бы говорит: вот это будем считать номером один, а вот это отстоит от него, ну, скажем, на неделю. Это было два дня назад, а вот это случилось прямо вчера. Короче, это было вчера за ужином, когда Марти сказал, что не уйдет пока, и Леонор с Сандрой его поблагодарили. А вот Жофре ничего не сказал. Марти не ушел, но Дани его часто навещает. Теперь все выглядит по-другому, Дани тоже это замечает, и видно, что ему немножко неловко. Он устроил-таки для нее концерт: сеньора Долорс, сегодня я собираюсь играть для вас. Три дня назад (согласно ее мысленному календарю) состоялся концерт для флейты. Дани очень громко объявил, что именно будет исполнять, а Марти сказал ему: не кричи, она не глухая и отлично слышит, да и понимает тоже, правда ведь, бабушка? — вот про это она совершенно точно помнит, что было это прямо перед тем, как Дани начал играть первую пьесу. Он исполнил три вещи. Три повода, чтобы забыть про этот дом, этих людей, этот свитер. Долорс не помнила, чтобы музыка когда-нибудь вызывала у нее подобные чувства. Настоящая музыка, имеет она в виду, а не то, что несется из комнаты Сандры, которая наверняка оглохнет раньше времени. Глухота в придачу к анорексии — это, пожалуй, уже слишком. Долорс не может сказать, что именно она услышала в этой музыке. Эти звуки, растворяясь внутри, уводили ее за собой, меняли все вокруг, реальность внезапно утратила свою власть, а чувства, наоборот, обнажились. Да, чувства, казалось бы, иссохшие с течением времени, теперь нахлынули в сердце горячей волной, наполнили его влагой и излились наружу слезами, которые невозможно остановить. Марти увидел, что она плачет, и принес пачку бумажных платков, чтобы молча вытирать ей мокрые щеки, в то время как Дани продолжал играть. Внук обнял ее и начал целовать. Долорс не знала, как остановить слезы, глупая старуха, перестань рыдать, приведи себя в порядок, но сдержаться не было сил. Как давно она не плакала? Со смерти Антони, наверное. Да и раньше не часто себе это позволяла, разве что когда умер Эдуард и приключилась эта история с Терезой. И все. Она не уронила ни единой слезинки, ни когда Мария застала их вдвоем, ни когда явилась к ней домой поносить разлучницу. Возьми, пожалуйста, пару дней отпуска, сразу же попросил ее Антони. Они больше не целовались. После стольких лет запретной любви оба, неизвестно почему, ощутили себя виноватыми, какая величайшая глупость, что за тупость, у Антони между бровей залегла складка, наверное, он думал: что я наделал, Мария обозвала его бесстыжим и ушла, больше ничего не сказав и оставив все двери нараспашку. Они торопливо привели себя в порядок и тоже ушли, каждый в свою сторону. В ту ночь Долорс легла в постель усталая и совершенно разбитая. Назавтра, проведя весь день дома в одиночестве, она решила, что Антони наверняка больше не захочет ее видеть и по требованию жены уволит. Что в один миг она останется и без возлюбленного, и без работы. Так что надо шевелиться и искать себе новое место, потому что как бы сильно ни любил ее Антони, но мужчина всегда выберет удобство и стабильность, ибо риск хорош лишь как короткое приключение. А Антони уже достаточно наигрался в опасные игры. Хорошо еще, что Леонор на выходные уехала с Жофре и не знала, что ее мать провела весь день, уставившись в стену. Но эта стена, как ни странно, много о чем ей поведала. Долорс пробовала заплакать, но не смогла. Наверное, это оттого, что ее сердце обратилось в камень. А может, просто оттого, что она на все стала смотреть по-другому. В тот день она наконец поняла, что молодость прошла — вот так, незаметно, и что, чем старше становишься, тем с большей высоты начинаешь смотреть на вещи, которые раньше бы наверняка тебя ранили. Все дело в том, чтобы чувствовать себя довольной и умиротворенной, поняла Долорс. А я довольна тем, как прожила свою жизнь. Да, конечно, в ней было идеальное преступление, но… Долорс на минуту оторвалась от вязанья, чтобы поднять глаза к потолку и объяснить Богу, который с насмешкой взирал на нее оттуда: это было совершенно необходимо, надеюсь, ты понимаешь. — Добрый вечер, бабушка. Какое у тебя счастливое лицо. Марти поцеловал ее в щеку. Нет, он совсем не похож на гомосексуалиста, этот мальчик, в свое время Тереза знакомила мать кое с кем из геев, и Долорс всегда казалось, что в большинстве своем они двигаются, ходят и говорят как-то по-особенному. Как Дани, вот он точно из этих, нет, она не имеет ничего такого в виду, иногда Долорс видит кого-то из них по телевизору, и иной раз ей бывает даже приятно на них смотреть. А вот в Марти нет ничего подобного. И не скажешь никогда, что ему не нравятся девочки. Гляди-ка, вот и Жофре вышел из своей комнаты. Марти шутливо поприветствовал его: — Привет, папа, что это ты так рано дома? Тебя выгнали с работы? Или ученики тебя разлюбили? Марти ляпнул не то, он вообще слишком много болтает, но все-таки в последний момент по лицу Жофре заметил, что тот не склонен к шуткам, а значит, что-то произошло. Идем ко дну, подумала Долорс, только Бог поможет нам выкарабкаться. Жофре поднял голову и процедил: — Да, меня не любят ученики. Но я в этом и не нуждаюсь, я и сам не люблю детей. Марти остолбенел — должно быть, не знал, как реагировать на заявление отца, а Долорс подумала, что зять просто сказал первое, что пришло в голову, ведь слова Марти больно ранили его, и он мог бы, конечно, в ответ пройтись по поводу сексуальной ориентации сына, но сдержался. А потому выдал одну из своих обычных глупостей, впрочем, нельзя не учитывать, что он сейчас не в своей тарелке. Тишина, наступившая в столовой, уплотнилась до того, что хоть ножом ее режь. Долорс не придумала ничего лучше, как глубоко вздохнуть, чтобы хоть чуть-чуть разрядить обстановку. Тишина гораздо хуже самых неприятных слов. А она ощущала себя в самом центре этой тишины. Марти, явно выбитый из колеи, только и сказал: — Я пошутил, пап. Жофре всей пятерней расчесал волосы — он до сих пор не оставил эту манеру, хотя уже давно носит короткую стрижку, такую короткую, что ее и причесывать не надо, но дурная привычка, приобретенная в семидесятые, эпоху хиппи, оказалась из числа тех, что остаются с человеком навсегда. Этот парень так и явился в мэрию на собственную свадьбу: с длинной гривой, в пиджаке, джинсах и без галстука. И когда дурочка Леонор сказала: ты такой красивый, он сморозил очередную глупость: да ладно тебе, я нацепил первое, что попалось под руку. И расчесал волосы пятерней. У Марии тоже была такая дурная привычка, но у женщины она выглядит более естественно или, вернее, не так бросается в глаза, потому что женщины, полагала Долорс, без конца заняты тем, что поправляют прическу или макияж. Но когда Мария пришла к ней домой, то без конца запускала руку в волосы, так что Долорс невольно обратила на это внимание. Вот уже две недели она ничего не слышала об Антони и стала свыкаться с мыслью, что потеряла его навсегда, даже начала искать новую работу: ходила на переговоры в один книжный магазин и в школу, где требовался учитель литературы. Тогда найти работу было проще, не то что сейчас. В тот день Леонор сидела дома. Мало того, именно она открыла дверь и впустила незнакомую ей женщину, которая сказала, что хочет видеть ее мать. Как вас представить? — спросила воспитанная дочка. Мария — и ее голос, нервный, взвинченный голос, разнесся по всей квартире, так что Долорс торопливо вышла в прихожую: спасибо, Леонор, оставь нас, пожалуйста. Та удалилась, дернув плечом, а Долорс пригласила гостью пройти в столовую, но та отказалась: нечего мне делать в вашем доме. Коли так, подумала тогда Долорс, то тебе следовало остаться за дверью и ждать меня там. Я пришла только сказать, взволнованно начала Мария, чтобы вы не думали, будто одержали победу, дети меня любят и останутся со мной, а ему придется каждый месяц платить мне большие алименты. Она сделала паузу, подбородок у нее дрожал. Вы воспользовались моей доверчивостью и поступили как неблагодарная тварь, и теперь вам прямая дорога в ад. Долорс была слишком ошарашена, чтобы хоть как-то реагировать, она не стала в ответ кричать и поносить незваную гостью, а просто прикусила губу и молча глядела на нее. Она видела, как Мария, пошатываясь, начала спускаться по лестнице, как от волнения больно подвернула ногу, слышала, как громко цокали ее туфли на шпильках, которые жена Антони явно надела не случайно. Долорс ее понимала. Понимала, что женщина ранена в самое сердце, что ей необходимо напоследок высказаться — так оторванный хвост ящерицы, уже неживой, продолжает конвульсивно дергаться. Она попробовала поставить себя на ее место — на место униженной и брошенной жены, и признала, что, наверное, поступила бы так же, а потому не стала осуждать Марию — не могла, не имела на это права. Теперь, спустя тридцать с лишним лет, довязывая рукава свитера, который стал чем-то вроде мостика, связывающего ее с настоящим, то есть с нынешней жизнью, Долорс призналась себе: несмотря ни на что, она никого не смогла бы полюбить так, как Мария любила Антони. Потому что любить можно по-разному. И поди разберись, какая именно любовь — настоящая. Возможно, право на существование имеют все ее разновидности, однако в восемьдесят пять лет любовь видится несколько иначе, не такой сложной, гораздо более простой и понятной. Благодаря этому злополучному визиту Долорс узнала, что Антони ушел от жены. Жофре вышел из столовой, оставив Марти в полном недоумении. Внук посмотрел на До-лоре, и она сделала жест, который означал «наплюй и забудь», это не тот случай, когда слова отца нужно принимать всерьез. Марти отлично понял бы реакцию Жофре, если бы знал, в чем дело, если бы был в курсе его интрижки с простушкой Моникой. Но он ничего не ведал, поэтому опустил голову и пошел к компьютеру, не спросив на этот раз: бабушка, хочешь поиграть с котом, а она, в свою очередь, не напомнила, потому что у нее много работы, и если не поторопиться, то она не успеет закончить свитер, а это совершенно исключено, это единственное, что сейчас имеет значение. В какой-то день — вчера, позавчера, неделю назад или когда-то еще — Леонор пошла к врачу за больничным листом. А вернувшись, опять явилась к Долорс как к Стене Плача: я объяснила врачу, что все время плачу, я пришла к мысли, что у меня таким вот образом, через слезы, проявляются какие-то физические неполадки, да, конечно, и с Сандрой несчастье, да и личные дела у меня не ладятся, но все равно это ненормально, я так и объяснила врачу и расплакалась прямо у него на приеме. И знаешь, что он мне сказал, мама? Тут дочь по всем правилам риторики сделала паузу. Долорс вопросительно смотрела на нее, и Леонор торжественно произнесла, будто сообщала нечто из ряда вон выходящее: у меня начался климакс. Долорс удивленно всплеснула руками, потому что видела — именно этого хотела и ждала от нее дочь. Похоже, она очень довольна, что вступила в период менопаузы, словно это удел немногих избранных, гляди-ка, о чем ты, оказывается, мечтала, Леонор, неужели моя дочь такая тормознутая, как сейчас говорят, думала Долорс, но раз та перестала плакать, услышав диагноз врача, значит, горда собой и своим новым состоянием. Он прописал мне таблетки и сказал, что они помогут мне чувствовать себя лучше, закончила Леонор. Кто эта женщина и чего она хотела, что тут вообще произошло, почему она на тебя кричала? Разве Леонор могла понять, что за спектакль здесь разыгрался? Разве могла постигнуть, что такое всю жизнь любить тайком? Это невозможно, она на это не способна, но Долорс чувствовала, что должна сказать правду, тем более что другого выхода не видела. Видишь ли, дочка, у меня была связь с ее мужем, и не так давно она застала нас вместе. Улыбнувшись, восьмидесятипятилетняя старуха вспомнила, как Леонор, совершенно ошарашенная, охнула и прикрыла рот ладонью. И как потом, повинуясь внутреннему порыву спасти честь матери, повинуясь некоему инстинкту, который сродни чувству самосохранения, она произнесла — не столько спрашивая, сколько утверждая: но ты, конечно, не знала, что он женат. Он ушел от нее, девочка, так что теперь это не имеет значения. Однако официально они еще женаты, возразила Леонор, когда они разговаривали за ужином, тогда еще не существовало юридического развода и тема эта относилась к разряду болезненных. У Долорс лопнуло терпение: черт возьми, Леонор, не надо все понимать так буквально. Они разъехались, и этого достаточно. И вообще, я ни в чем пока не уверена, он ничего мне не сказал. Леонор продолжала настаивать: но, мама, это просто наглый тип, если затащил тебя в постель, не сказав, что женат. Долорс сказала: хватит, дочка, достаточно, я не в настроении, оставь меня в покое. Вот сын начальника Леонор, тот, с пирсингом на предмете мужской гордости, ясное дело, не женат, но уж точно помолвлен с девушкой, на которой в скором времени женится. Он следует своим инстинктам, и отсутствие комплексов привело его в постель и к Леонор, и к Глории, чтобы попрактиковаться в искусстве доставлять удовольствие женщине. От Леонор мальчик мало что узнал, потому что она из тех, кто и сам ничего не предпринимает, и другим не позволяет, но уж у Глории он наверняка почерпнул массу интересных вещей. Он такой бесстыдник, откровенничала дочь с Глорией, совершенно не стесняясь. Откуда ты знаешь об этом, Долорс? Откуда я знаю? — удивленно переспросила она себя, оторвавшись от вязанья, сжав трясущиеся пальцы и глядя на дверь, за которой только что скрылся Марти. В последнее время с ней так часто бывает: ты знаешь что-то, но не знаешь, откуда ты это знаешь. Кажется, будто шальной ветер надул тебе это в голову, все эти лишние знания; на днях Марти сказал: нужно почистить архивы, а то они съедают много памяти, чем очень удивил Долорс. Нет, бабуля, это я говорю не про человеческую память, это — про компьютер, уточнил внук смеясь. Сейчас старуха сказала бы ему, что тоже занята этим — чисткой архивов памяти, там, наверное, тоже есть свой кот, наподобие того, что разгуливал по экрану, у него хороший аппетит, и он съедает все подчистую, а потом облизывает усы и смотрит на тебя так невинно, будто в жизни не разбил ни одной тарелки. Вот и сейчас он пришел, чтобы посмеяться над Долорс. Не все ли равно, откуда она знает про Леонор и про Глорию, не стоит и напрягаться, чтобы вспомнить откуда, не важно. Это тот случай, когда ты знаешь — и все. Ты хочешь, чтобы мы жили вместе? — спросила Долорс у Антони. Они встретились в парке, вдалеке и от ее, и от его дома, и от книжного магазина, и немного прошлись. Антони внимательно на нее посмотрел: если я стану жить с тобой, то точно потеряю возможность видеться с детьми. Мать и так настроила их против меня, поэтому у меня есть шанс когда-нибудь наладить с ними отношения, только если я буду жить один. Для меня, Долорс, это очень важно, потому что я их очень люблю. Этот ответ снял камень с ее души, хотя тогда она еще не поняла почему. Теперь-то она знает ответ. Потому что секрет ее многолетней связи с Антони заключался в том, что они встречались не у нее и не у него, а как бы посередине, и встречи эти были овеяны запахом старых книг, сладким ароматом тайны. Мама, ты не должна больше с ним встречаться, найди другую работу, разве ты не видишь, что он тобой пользуется. Леонор пыталась учить ее жить, дочь, должно быть, думала, что с возрастом мать чересчур размягчилась и стала легкой добычей для этого негодяя. Никто мною не пользуется, упрямо сказала Долорс, она уже была по горло сыта рассуждениями дочери, это мои дела, моя личная жизнь, на которую я, представь себе, тоже имею право. Конечно, мама, но разве можно поддерживать отношения с мужчиной, который тебя обманул, тем более в твоем-то возрасте. Ох, Леонор, как бы мне хотелось, чтобы у меня под рукой оказались эти твои рассуждения, записанные на пленку, чтобы ты могла их сейчас послушать. Именно сейчас, после того, как тебя самое использовал твой приятель, закрутивший роман с двумя женщинами сразу, а потом решивший, что с него довольно. Кстати, вспомнила Долорс: тут на днях приходила Глория, хотела повидать Леонор, хорошо, что дочь дома была одна, потому что гостья опустилась на диван и начала плакать. Прошлый раз смеялась, теперь — рыдала. Да еще как, и лишь повторяла: прости меня, Леонор, мне так жаль, Леонор, ну вот, готово, думала Долорс, — сейчас и моя разнюнится, у нее и так глаза на мокром месте, но нет, Леонор не заплакала, слишком большое изумление не дало ей расчувствоваться и удержало от слез. С одной стороны, она страшно злилась на Глорию, но с другой — сгорала от любопытства, что же произошло, что за вагнеровская трагедия разыгралась, раз ее бывшая подруга сидит тут, на диване, превратив его в сценические подмостки. Вот откуда Долорс знает про постельные приключения сына директора по имени Виктор. И нечему в этой истории удивляться, красавицы, таков закон жизни. Но все это не имеет ничего общего с тем, что происходило между нею и Антони. Леонор с каждым днем становилась все невыносимей и твердила: опомнись, найди другую работу, брось этот книжный и его бессовестного владельца — дочь вещала, словно политик на трибуне, театрально жестикулируя и повышая тон, — прости, но я просто обязана сказать тебе: ты сошла с ума. Вот тут Долорс взорвалась: хватит, Леонор, мне надоели твои нотации, и я прекрасно отдаю себе отчет в том, что делаю. И вообще, неужели ты думаешь, будто я не знала, что он женат. Долорс не удержалась и захихикала, вспомнив, как одним коротким признанием вмиг разбила сложные теоретические построения дочери. Бедная девочка обнаружила, что ее мать отнюдь не безропотная овечка, какой она ее воображала. — Над чем смеешься, бабушка? Марти заглянул в комнату. Если бы Долорс владела речью, то сказала бы внуку: подойди, я расскажу тебе длинную историю, историю одной жизни, прожитой как следует, истраченной без остатка, выжатой, словно апельсин, — до последней капли сока. Историю жизни, прожитой так, как надо проживать жизнь и как проживешь свою ты. Потому что Марти — единственный, кто способен понять. Он с удовольствием послушал бы и вместе с ней вволю бы посмеялся. Но Долорс не могла говорить и сейчас испытывала из-за этого особенную досаду. Вообще-то со временем ее перестала раздражать собственная немота, это ее-то, не мыслившую своей жизни без общения с людьми. Возможно, сработал некий природный защитный механизм, ставший помехой к тому, чтобы передать свой опыт, бесполезный для других, тому же Марти, который только зря потратил бы силы, пытаясь найти ему достойное применение… Бессловесная Долорс сокрушенно махнула рукой и вернулась к работе, сосредоточившись на рукавах. Не узковато получается? Нет, Долорс не будет строго придерживаться снятых мерок, потому что внучку кладут в больницу, там ее заставят есть и она наберет вес, так что, когда она вернется домой, свитер, связанный для истощенной анорексички, на нее не налезет. Сделаем лучше пошире, так, словно внутри должны поместиться две Сандры. Она устала. Слава богу, на сегодня все, старуха больше не в силах вязать. Три-четыре петли, и рука начинает дрожать, вязанье выскальзывает, мысли разбегаются, еще упустишь петлю, так что лучше воткнуть крючок в клубок шерсти и отложить работу до завтра. Марти скрылся за дверью, Жофре по-прежнему не вылезал из своей комнаты. Сколько еще осталось до ужина? Она проголодалась, ее клонило в сон, и не давало покоя чувство, что она сделала не все, что должна была сделать. Ладно, что сидеть без толку, надо пойти поискать на кухне плитку шоколада. От одной только мысли о шоколаде рот наполнился слюной. швы За грехи приходится расплачиваться, сказал ей Марти с сочувственной улыбкой. Как это ее угораздило потерять равновесие и так по-дурацки грохнуться прямо посреди кухни, переломав себе все что только можно и рассыпав по полу все конфеты из коробки. Мало переломов, так еще и опозорилась. Боже мой, вот ведь несчастье, теперь и двинуться нельзя, и рука в гипсе, и нога… Ох, про ногу даже думать не хочется. Все случилось так, как случается любая неприятность — неожиданно. Вот если б каждый раз, когда мы собираемся сотворить очередную глупость, нас кто-нибудь предостерег, все шло бы по-другому, тогда многого удалось бы избежать, а к остальному хотя бы относиться с юмором. Хорошо бы обзавестись собственным оракулом наподобие дельфийского, который приоткрыл бы перед нами нашу судьбу. Роль жрицы Пифии, сидящей над расщелиной, исполняла бы молоденькая девушка вроде Сандры, разве что чуть более упитанная, она восседала бы на высоком, как в барах, табурете и вещала от имени Аполлона, бога-прорицателя. Испарения Земли, поднимавшиеся из расщелины и гипнотизировавшие Пифию, в современной версии превратятся в пар от кофеварки, дурманящий бедную девочку-ангелочка. Долорс не удержалась от смеха. Понятное дело, коли кофейный аппарат сможет ввести в транс эту малышку, то же самое произойдет и с окружающими, так что в итоге все без исключения смогут предвидеть будущее не хуже греческих оракулов и богов. Впрочем, Долорс, давай-ка оставим все как есть, в том числе и Аполлона с Пифией. Ее-то дурманили не пары кофе, а запах шоколада. Стоило ей только учуять этот волнующий аромат, и пиши пропало! Вот так: оказалось, что шоколад для нее важнее книг, о которых старуха теперь почти не вспоминает. Да, конечно, все эти книги — те самые, запрещенные — теперь здесь. Стоят на полках, которые Марти предусмотрительно перевесил, потому что раньше они нависали над кроватью, грозя обрушиться под тяжестью толстых томов. Аполлон не слишком милостиво обошелся с ней и с Антони. Впрочем, может быть, есть вещи, которые способны существовать только в качестве табу, как те самые книги, например, или их отношения. Что касается книг, то они утратили свою притягательность, едва в страну вернулась демократия. Тексты, на протяжении сорока лет считавшиеся запретными, теперь переизданы в современных переводах, напечатаны под роскошными обложками и продаются на каждом углу. Представляешь, говорил Антони, мы столько лет оберегали их, прятали, словно заветное сокровище, а теперь они никому не нужны, потому что это просто старые книги — ни запрещенные, ни какие другие. Но мне они по-прежнему дороги, говорил он, любовно поглаживая корешки. Мне тоже, подтвердила Долорс. Господи, как же она любила этого мужчину, даже сегодня, спустя столько лет, она по-прежнему чувствовала, что он — неотделимая часть ее самое. Шли годы, диктатура сменилась демократией, но их это уже не касалось. Леонор вышла замуж, Долорс осталась одна, а дети Антони примирились с тем, что он любит другую женщину, не их мать. И вот, когда жизнь уже катилась к финалу, они решили, что, наверное, им следует наконец соединиться и жить вместе, ведь теперь они особенно нуждаются друг в друге. Это было огромной ошибкой. Похоже, их решение совсем не понравилось Аполлону, и он не преминул покарать непокорных, дерзнувших ослушаться оракула. Должно быть, Долорс рассердила оракула и на этот раз, когда, поняв, что не достает до верхней полки шкафа, приставила табуретку и взгромоздилась на нее, не подумав о последствиях. Словно завороженная, она втянула в себя запах шоколада — густой, реальный, а может быть, и воображаемый, не важно, главное, он пропитал собой все ее чувства, и теперь Долорс уже не могла остановиться. Забыв обо всем на свете, она потянулась за коробкой и… рухнула вниз. Услышав грохот, на кухню вбежали встревоженные Жофре и Марти и увидели ее распростертой на полу — теперь она утратила способность не только говорить, но и двигаться, потому что нога и рука перестали ее слушаться. Она не чувствовала боли, вообще ничего не чувствовала, но и пошевелиться не могла: мозг посылал приказ, а конечности бездействовали. К тому же голова была словно в тумане. Плохо соображая, что произошло, она послушно отдалась сначала в руки зятя и внука, потом — врача «скорой помощи» и, наконец, докторов опостылевшей больницы, снова больницы, правда, на этот раз врач попался другой. Ей сделали операцию, но это прошло как бы мимо нее, — в голове по-прежнему стоял туман, к тому же она находилась в полузабытьи, тебе же ввели наркоз перед операцией, что за глупость, ну, разумеется, ты не чувствуешь ни рук, ни ног, тебе же ввели обезболивающее. Да нет, рука тут ни при чем, оперировали только ногу, столько переломов, но в старости не замечаешь, как ломаешь себе что-нибудь, потому что нервы с возрастом усыхают. Так что страдаешь от чего угодно, только не от боли. Больше она не сидит в столовой. Теперь ей нельзя вставать с кровати, хотя Долорс надеется, что потихоньку сможет ходить, потому что силы начали к ней возвращаться и вообще у нее ничего не болит. А вот голова все еще дурная, за временем уследить совсем невозможно, все смешалось, стало трудно определить, сейчас происходит то, что ей видится, или это случилось несколько дней тому назад, но о самом главном она по-прежнему помнит. Вот почему, оставшись наедине с Леонор (то ли днем, то ли ночью, то ли в прошлом, то ли в настоящем), она взволнованно показала дочери свитер, почти уже готовый, и объяснила жестами: осталось только сшить все детали, сделай это, пожалуйста. И Леонор, как всегда, плакала, размазня этакая, даже не попыталась сдержаться, Долорс сказала бы ей, если б могла: да, я лежу тут перед тобой, ну и что, рано или поздно все через это проходят, девочка, а ты, когда болела корью, выглядела еще хуже, но я ведь не плакала. Однако старуха не могла ничего сказать, и Леонор продолжала утирать слезы и говорила: мама, ты уже упоминала об этом, не волнуйся, я все сошью, просто сегодня у меня не было времени. Завтра, завтра я все сделаю. Вот ведь как, удивилась Долорс: оказывается, она по нескольку раз повторяет то, что уже говорила, точнее — объясняла жестами. Ничего у нее в памяти не держится. Ничегошеньки. Боже мой, да это Фуенсанта. Только не это. Сейчас, увидев бывшую помощницу по хозяйству, Долорс вспомнила, что та приходила вчера, и позавчера, и позапозавчера. Очень может быть, что боги существуют, и христианский Бог тоже, который умер, приколоченный к кресту, и потому решил, что всем нам тоже надо немного пострадать. И вот теперь Фуенсанта является к ней по утрам и все спрашивает: вы чего-нибудь желаете, сеньора, не переживайте, в какие-то дни эта несносная женщина плачет, в какие-то — нет, сегодня, кажется, утирает слезы, они с Леонор известные нюни, только этого ей не хватало. Сандра — нет, та не плакала. Долорс хотелось спросить у внучки, как все устроилось с больницей, как обстоят дела с анорексией, но теперь это совсем невозможно, нельзя ни спросить, ни написать, потому что правая рука — та, что тряслась, — закована в гипс. Однако старуха прекрасно помнит, как Сандра пришла к ней на днях — а может, это было и сегодня — и вдруг показала ей язык, Долорс в первый момент удивилась: что это ты вытворяешь, внучка, но потом, присмотревшись, поняла, что Сандра вывалила язык, словно деревенский дурачок, чтобы продемонстрировать пирсинг. А точнее — что Леонор выполнила свое обещание и бессовестно купила молчание дочери. Ах, как скверно, думала Долорс, и как грустно. Потом Сандра поцеловала ее в лоб и сказала: я тебе показала свой пирсинг, потому что ты очень современная, бабуля, у меня теперь есть парень, который просто помешан на всех этих штучках, и его заводит, когда… ладно, не важно. Его заводит не важно что. Сандра, отлежалась в больнице или нет, выглядит гораздо лучше, внучка стремительно убежала, словно застеснялась того, что сказала или, точнее, хотела сказать, но запнулась на полуслове. Долорс представила, что именно заводит нового парня Сандры, и то, что пришло ей в голову, ее развеселило. Она вспомнила, как однажды устроила для Антони танец живота, сбросив платок ему на бедра, и как они оба хохотали, когда там вырос маленький холмик, который начал расти, расти, пока не стал весьма внушительных размеров, так что Долорс быстро прекратила свои пляски и нырнула к нему в постель. Такие вот эротические игры сопровождали их любовь, никогда не дававшую трещин и лишь крепнувшую день ото дня, год от года. И закончившуюся внезапно, в тот момент, когда они решили изменить свою жизнь, поняв, что больше тянуть незачем. Антони было шестьдесят три года, когда он переходил улицу прямо напротив магазина и его сбил мотоциклист. Долорс помнила этот ужасный звук. Она стояла в глубине магазина и ничего не видела — только слышала, как пришла смерть и забрала с собой человека, которого она так любила. Слышать страшнее, чем видеть, потому что звуки не дают ошибиться. Зрение может обмануть, но тот страшный звук повторялся в ее голове день и ночь, стоял в ушах долгие годы и уже никогда не покинет ее, Долорс и сейчас слышит визг тормозов мотоцикла на асфальте и тот кошмарный звук, с каким машина врезалась в податливое человеческое тело и унесла в никуда часть ее души. — Смотри, что я тебе принес, бабушка. О чем это он, недоумевала Долорс, разглядывая какую-то штуковину, похожую на небольшой чемодан, который Марти с горящими глазами медленно поднес к ней, словно готовился явить ей чудо. Заодно внук подтолкнул к кровати стол на колесиках и поставил на него чемодан: очень странного вида, с кнопкой, на которую Марти торопливо нажал, и тотчас загорелся экран — ох, да это же компьютер. Но ведь в нем наверное живет совсем другой кот… Или тот же самый? А что, если этот проказник умеет перескакивать из одного компьютера в другой? Способны ли на это кибернетические, то есть виртуальные коты, или как там их надо называть? Долорс уже ничему не удивлялась, современные изобретения произвели полный переворот во всех привычных представлениях. Хочешь верь — хочешь нет, но этот кот так похож на того, словно они близнецы. Долорс решила, что все-таки это ее кот, и так расчувствовалась, что даже прослезилась. Марти положил ее левую руку на мышку (вот мышка точно другая, не такая, как прежняя, но работает так же). Понятно, что левой рукой все делать гораздо труднее. Какое счастье, что нет Фуенсанты. Долорс кажется, что та уже приходила утром, когда никого не было дома, а еще ей кажется, что вечером подле нее дежурили Марти и Сандра. Ее теперь никогда не оставляют одну, и возле кровати есть колокольчик, чтобы в случае необходимости кого-нибудь позвать. Конечно, она предпочла бы ни от кого не зависеть, впервые в жизни ей приходится просить помощи, даже чтобы просто повернуться на другой бок, это ей как нож острый, она всегда обходилась собственными силами, еще со времен своей юности. Ей очень жаль, что она так и не сказала Антони, что Тереза — его дочь. Потом она хотела признаться и Терезе, сначала это означало — сказать, потом — написать, а теперь не может сделать ни того ни другого, пытаться объясниться с дочерью в теперешнем состоянии невероятно трудно, да и лень, честно говоря, уж лучше унести этот секрет с собой в могилу: меньше будет проблем для всех, в том числе и для Терезы, которая не будет забивать себе голову вопросом, отчего ей не сказали раньше и почему мать так и не вышла замуж за ее настоящего отца. Мама, я приехала сразу же, как только узнала, сказала Тереза в больнице, а потом навещала мать уже дома у Леонор, как всегда — по воскресеньям, но теперь Жофре больше не уходил из дома, просто запирался в своей комнате, так все и тянулось до прошлых выходных (во всяком случае, Долорс кажется, что это было в прошлый выходной), когда зять зашел в комнату Долорс, уверенный, что Терезы там нет, но она сидела там — просто сидела, молча держа мать за руку; рука у дочери большая и горячая, чем-то похожая на руки бывшего парня Сандры, Жауме. Тереза выглядела жутко расстроенной, нет, она не плакала, но выражение лица говорило само за себя, Долорс не знала — из-за нее или нет, но ей хотелось сказать: ладно тебе, девочка, не стоит так переживать, я только снаружи похожа на развалину. Все вы ходите с такими угрюмыми лицами, словно я уже при смерти, невольно задумаешься… Нет, если бы дела обстояли так скверно, то Марти не принес бы ей компьютер с котом, потому что, если у нее вдруг остановится дыхание, она уронила бы мышку на пол. Надо было видеть лицо Жофре, когда он заметил Терезу, а та, заслышав его шаги, обернулась и встретилась с ним взглядом. Привет, Жофре, поздоровалась она. Растерявшись, он тоже сказал: привет. Наверное, ему показалось глупым повернуться после этого и уйти, упустив случай хоть как-то наладить отношения, поэтому, чтобы выиграть время или просто скрыть замешательство, а скорее всего и для того и для другого, он спросил Долорс: ты хорошо себя чувствуешь? Она кивнула, чуть помедлив, — тоже, чтобы выиграть время или сделать вид, что ничего особенного не происходит, а точнее, и для того и для другого. Очень хорошо, констатировал зять, нервно потирая руки, и вышел, но перед этим бросил «пока» и быстро глянул на Терезу. Узнав, что сын у него — гомосексуалист, Жофре больше не зовет ее «мужиком в юбке». Когда зять скрылся за дверью, Тереза расхохоталась, даже на время забыла о болезни матери. Марти уже рассказал ей, что он — гей, что уходит жить к Дани и что дома об этом известно, после этого Тереза тоже долго хохотала, особенно когда племянник уточнил, что отец не выразил восторга, но не осмелился возражать, Долорс все отлично слышала, потому что теперь все, кто хотел посекретничать, приходили в ее комнату, якобы «посидеть с бабушкой», и болтали друг с другом или изливали свои чувства перед ней, как перед Стеной Плача, которая теперь больше походила на Плиту Плача, потому что находилась в горизонтальном положении. Сандра тоже выбрала бабушкину комнату, чтобы поведать брату об удивительном происшествии. Я до сих пор не могу опомниться, Марти, знаешь, сегодня отец заходил за мной в школу, встретил там Монику, и они поругались прямо посреди улицы. Правда, когда я вышла, ее уже и след простыл. Мне обо всем этом рассказали друзья. Когда я спросила папу, что он тут делает, сказал, что хотел зайти за мной, но потом решил, что я уже ушла, а Монику он вроде бы упрекал за то, что она бросила свою подругу, то есть меня. Я спросила, зачем он вмешивается в мои дела, но отец ничего не ответил. Такой стыд, Марти, такой позор. Долорс от удивления чуть не задохнулась. Стычка Жофре с Моникой произошла явно не из-за того, что та предала подругу. Наверное, в нем вновь заговорила уязвленная мужская гордость, и он устроил сцену ревности, которая, видимо, произвела сильное впечатление на окружающих, хорошо еще, что Сандре не сообщили о содержании разговора — должно быть, у Жофре все-таки хватило ума говорить вполголоса, потому что, если бы хоть кто-то услышал или догадался, о чем речь, новость произвела бы эффект разорвавшейся бомбы. И Сандра, жалуясь брату: такой стыд, Марти, такой позор — даже не подозревала, как это верно. Точно так же после тяжелого молчания отреагировала Леонор, когда Долорс сказала, что знала, что Антони женат: какой стыд, мама, в это невозможно поверить… И прибавила: как ты могла? Долорс вместо ответа лишь вздохнула. Что возразить бедняжке Леонор? Ей бесполезно объяснять, что значит любить. Что поделаешь, девочка моя, так вышло, выдавила Долорс. Та стояла на своем: но он женат. Черт возьми, что за безумие, думала Долорс. А Леонор сидела и ждала других объяснений, «так вышло» ее не устраивало. Мы любим друг друга, в конце концов не выдержала Долорс, надеясь, что хоть это дочь в состоянии понять. Ну да, конечно, ответила та, представляю, только этого не хватало. Очень долго потом Леонор отказывалась нормально с ней разговаривать. Она сердилась на мать, а Долорс вела себя с дочерью по-прежнему, и, поскольку два человека не могут поссориться, если один из них не желает этого, дочь волей-неволей постепенно успокоилась, поняв, что мать нисколько не мучается угрызениями совести из-за своей внебрачной связи. В конце концов она стала приветливой с Антони и даже пригласила его на свою свадьбу. Когда Леонор выходила замуж, Долорс еще курила. Она бросила курить в тот день, когда мотоциклист сбил Антони. В тот день для нее закончилось многое. В тот день она тоже умерла. И в ее оболочке поселилась другая женщина. А вот священник оказался тот же самый. Долорс с ужасом почувствовала на себе его обвиняющий взгляд, этот слуга Божий, вероятно, думал, что и Антони она отправила на тот свет своими руками, что она — хладнокровная убийца мужей и любовников. К тому же в день похорон она — новая Долорс в старой оболочке — уже не плакала, утратив способность лить слезы. Она рыдала над трупом любимого посреди улицы, ее еле оттащили от него, она была вся в крови, которую потом отказывалась смывать, говоря, что в этом нет необходимости, ведь это ее собственная кровь, она у них с Антони одна на двоих. В конце концов у нее кончились силы рыдать и кричать и она позволила себя увести, а когда зашла в ванную комнату и взглянула на себя в зеркало, то увидела перед собой высохшую, уродливую женщину с темными пятнами на коже и платье. Потом она встала под душ, и чистая вода смыла с нее все краски жизни, навсегда сделав бесполой. В день похорон Долорс смотрела на гроб с телом Антони и пыталась пробудить в себе хоть что-нибудь, способное выжать из глаз слезы, которые убедили бы священника, что она не несет ответственности за эту смерть. Безуспешно, в ее сердце прочно поселилось безразличие. Наверное, виной тому инстинкт самосохранения, но факт остается фактом: она не проронила ни слезинки. В конце церемонии, когда все начали расходиться, священник послал Долорс вопрошающий взгляд, смысл которого она прекрасно поняла. Он спрашивал: кто же будет следующим, сеньора? Следующего не будет. Никогда. После Антони это невозможно. Закончились слезы, и закончились мужчины. Его дети — вот те плакали. Мария не пришла, возможно, потому, что не знала, где ей надлежало стоять: в первом ряду или где-нибудь в укромном уголке, и не была уверена, что брачный контракт, заключенный на бумаге, имеет какое-то значение перед лицом смерти. Не знала — вдова она или нет. После этого — все. Антони оставил ей в наследство запрещенные книги, он уже довольно давно составил завещание. И еще оставил за ней место в книжном магазине — до тех пор, пока она сама не захочет бросить работу, или до выхода на пенсию. Владельцами магазина он сделал своих детей. Долорс решила уйти на пенсию за год до установленного законом срока. Она закрылась у себя в квартире и много месяцев подряд читала запрещенные книги, на которые раньше у нее не хватало времени. Долорс уже дважды бралась за них: первый раз — в молодости, в доме Антони, второй — когда работала в книжном. Но оба раза все заканчивалось ничем, потому что находились дела поважнее. Теперь самым важным стало чтение. Теперь-то ее уже ничто не отвлекало. Мышка упала. Это оттого, что левой рукой управляться с нею неудобно. Долорс с трудом нашла колокольчик — сначала взглядом, а потом и рукой, и позвонила. Марти тут как тут. — Что случилось? А, мышка. Он наклонился, вернул ей мышь и ушел. Наверное, сидит за другим компьютером — работает или учится. Неожиданно перед глазами замелькали искры, скрывшие от нее кота. Проказник, а проказник, куда ты спрятался? Странные вещи происходят сегодня, очень странные. У нее болит нога, вдруг зачесалось и закололо в глазу, который уже довольно давно ее не беспокоил. Теперь вот колет так сильно, что ей больно. Ей кажется, что она почти ослепла. Да, творится что-то странное, но чего уж она никак не ожидала, так это сюрприза, показавшегося в дверях. Долорс закрыла и вновь открыла глаза, чтобы убедиться, что не спит. Нет, это не сон, потому что сюрприз никуда не делся: это Антони. Долорс приподняла голову, попыталась заговорить, не смогла и только нечленораздельно замычала. Антони приблизился, улыбаясь, взял ее за руку и сказал: молчи, молчи, не трать силы. Долорс хотела спросить, как он здесь оказался, если давно умер, но не могла произнести ни слова, однако Антони, который всегда все понимал, прикоснулся своими горячими губами к ее губам и объяснил, что он вовсе не умер, что это был не его труп, произошла ошибка. Долорс приоткрыла рот. Ей не хватало воздуха, она закашлялась от удушья, и мышка вновь упала на пол. — Бабушка, что случилось? У тебя все в порядке? Марти зашел в комнату, а Антони исчез. Эту привычку прятаться он сохранил со времен их незаконной связи, а то ведь что подумал бы Марти, обнаружив у нее в комнате мужчину, который вовсе не его дедушка, но наклонился над бабушкой и целует ее в губы, да и вообще бабушка слишком старая для подобных вещей. Нет, вовсе нет, она никогда не будет слишком стара ни для чего, мысленно говорит старуха внуку. Оказалось, что запрещенные книги не такие уж интересные. Нет, конечно, совсем неинтересных книг не бывает, однако за свою жизнь Долорс прочла столько, что теперь ожидала чего-то другого, они должны были поведать ей гораздо больше, чем обычные книги, она искала в них ключ к сложнейшим головоломкам, секретный код или что-то в этом роде. Нечто такое, что диктатура старалась утаить на протяжении стольких лет. И не нашла ничего подобного. В этих книгах не было ничего особенного. Когда она прочла последнюю из них, то подумала: может быть, это оттого, что она утратила способность удивляться? Тогда Долорс спросила об этом у Мирейи, которая не имела привычки читать и тем не менее знала все на свете. И бывшая служанка, привыкшая к необычным вопросам хозяйки, ответила, что с возрастом постепенно утрачиваешь все, но это и к лучшему, поскольку есть вещи, которые настолько тяжелы, что у нас уже не хватает сил нести их на своих плечах. Небо затянуло облаками. Марти ушел, Антони вернулся на свое место возле кровати и предложил ей прогуляться. Да я же к кровати прикована этим гипсом, сказала она. И вдруг заметила, что может говорить, что в голове прояснилось, мозг стал послушным, и теперь она способна выразить именно те мысли, какие хочет. Антони протянул ей руку: давай, пойдем. Куда? — спросила она. Туда, ответил он, и показал на тень, растекшуюся по стене. Я могу говорить, ты заметил? Конечно, конечно, ты можешь говорить. Подожди, я возьму компьютер и покажу тебе кота. Оставь в покое этот компьютер, он нам совершенно не нужен. Хорошо, сказала она, но когда повернулась, чтобы посмотреть на умную машину, то увидела, что она исчезла. Наверное, Марти забрал, когда заходил. Тень на стене задвигалась, словно проявляя нетерпение. Пошли, поторопил Антони, видишь, она сердится. Кто? — спросила Долорс. Она. Тень. Та подождала, пока они к ней приблизятся, потом заговорила (да-да, как забавно, тень говорила голосом, похожим по тембру на голос Леонор), обращаясь к Антони: ты — проходи. И к Долорс: а ты — жди, сейчас я за тобой приду. Долорс не привыкла получать приказы, а уж тем более от какой-то расплывчатой тени. Она уже рот открыла, чтобы возразить, но тень исчезла. Долорс ждала, ждала, и, наконец, когда ей это надоело, сказала: знаешь что, я возвращаюсь в постель, придешь за мной, когда у тебя появится настроение. Ей не хватало воздуха. Кто-то колол ей лекарство в здоровую руку, в комнате толпились Леонор, Марти, Сандра и Тереза. Леонор с Сандрой плакали, но это как раз было нормально. Что было необычно, так это слезы Терезы. Что у нее, бедняжки, стряслось? Кроме того, что она тут делает, ведь сегодня не воскресенье. Или воскресенье? Долорс хотела спросить, но обнаружила, что снова утратила способность говорить и не может произнести ни слова. Она оставила свои попытки и тут же провалилась в сон. Когда Долорс вновь открыла глаза, сидевшая подле кровати Леонор вскрикнула, и тут же и коридор, и комната заполнились людьми. Перед ней возникло лицо Сандры. — Какой красивый, бабуля! И сидит на мне как влитой, видишь? На ней был свитер. С огромным усилием Долорс открыла пошире глаза и взглянула. Потом удовлетворенно улыбнулась. Ей непросто это далось, но она таки успела закончить работу. Старуха повернула голову к Леонор и попыталась поблагодарить дочь за то, что та сшила ее вязанье, но ничего не вышло, одни лишь ужасные, нечленораздельные звуки. Долорс никак не могла понять, отчего то может говорить, то нет. Наверное, речь возвращается к ней постепенно. Да, наверное… Но почему ей так трудно дышать? Кроме того, есть еще Антони… или был, потому что потом ушел бог знает куда по приказу тени. Тень тоже исчезла, хотя и обещала, что вернется забрать ее. Но не пришла. Все это так непоследовательно, что-то тут не складывается, не сходится или просто не имеет смысла. Внезапно Долорс все поняла: она умирает. Антони не приходил, он ей привиделся, у нее галлюцинации, как у Мерседитас. Наверное, это связано с процессом умирания. А может быть, Антони и в самом деле ждет ее по ту сторону, чтобы отправиться с ней навечно в рай. Эй, Антони, ты не можешь поручиться, что я — невинная душа и за мной не водится серьезных грехов, я убила Эдуарда, и, вероятно, меня отправят прямо в ад. Если он существует. Видишь, как славно, Долорс, теперь ты узнаешь, правда ли все, что тебе говорили и в чем уверяли монашки в интернате. Она закрыла глаза. Последним, что она увидела перед собой, был свитер Сандры. Очень трудно найти в себе силы для вдоха. К счастью, за ней вернулась тень. Я здесь, сказала ей Долорс с кровати, я уже всякое терпение потеряла, больно долго ты тянешь. Тень извинилась: это потому что для меня неожиданно нашлась другая работа. И прибавила: ладно, идем, а затем протянула руку, черную руку, в которую Долорс вложила свою. Та тоже стала черной. Теперь старуха не могла сказать точно, где пролегает грань между реальностью и ирреальностью, но это и не важно. Поди пойми, как их различал Фрейд. Toda la vida es sueño y los sueños, sueños son.[9 - Раз жизнь есть только сновиденье, а сновиденья только сны (исп.). Цитата из драмы Кальдерона «Жизнь есть сон». (Перевод К. Бальмонта.)] Впрочем, это сказал не он, а Кальдерон де ла Барка. Но кто бы то ни был, Платон наверняка бы с этим согласился. эпилог (день похорон) Прежний священник давно уже не служит ни мессы, ни заупокойные службы, поскольку чересчур стар и неважно соображает. Почему он захотел присутствовать именно на этих похоронах, неизвестно, во всяком случае, старик сегодня с раннего утра на ногах, говорит, что приготовил какую-то особую проповедь для тебя, представляешь, интересно, что за речь он собирается произнести, нынешний священник сказал, что бедняга совсем плох и надо постараться все сделать побыстрее, чтобы старик снова мог лечь. Я помню, что видела его на похоронах… твоего любовника, а оказывается, он же и отца хоронил. Он служил тут, когда я еще ходила в школу. Да, здорово постарел. Новому священнику не больше тридцати, и говорят, что он — из «Опус Деи».[10 - Католическая организация, объединяющая в своих рядах священников и мирян.] Мне-то все равно, из «Опус» он или нет, все они одинаковые, вещают с церковной кафедры одно и то же, я так и сказала Жофре, что все они такие же, как мы, но все время обязаны сдерживать себя, чего требуют и от остальных. Ладно, Леонор, мы здесь не для того, чтобы обсуждать такие вещи, но я замечаю, что каждый раз, когда ты видишь молодого человека, которому еще нет тридцати, у тебя мурашки бегут по всему телу. Может, это климакс? Раньше такого со мной не бывало. Это началось после той истории с Виктором. Какие все-таки мерзавцы мужчины: морочат тебе голову, говорят, что ты — женщина их мечты, а потом, когда ты им надоешь, выбрасывают тебя на помойку и заводят интрижку с другой. Например, с Глорией — вот ведь стерва! — которая, должно быть, выболтала ему все мои секреты. Глория. Там ведь и смотреть не на что, одна косметика… Если ее смыть, сразу станет ясно, что я гораздо лучше ее, даже если я старше. Откровенно признаюсь, с Виктором мне было очень хорошо. Он словно с луны свалился, дурачок, ну я ему и показала кое-какие штучки, которые мы практиковали с Жофре пару десятков лет тому назад, хотя Глория уверяет, будто у меня ему и научиться-то было нечему, но это она от ревности. А тот был без ума от пирсинга, как он завелся, когда увидел, что я проколола пупок, я и решилась на это только из-за него, потому что самой мне поначалу идея не пришлась по душе. У Жофре давно уже не встает, а вот Виктор в постоянной боевой готовности, должно быть, это возраст сказывается, нельзя же ожидать от пятидесятилетнего мужчины, чтобы он так же сгорал от желания, как двадцатипятилетний мальчишка. Я и сама никогда бы не подумала, что могу… Я была уверена, что все в прошлом, что страсть, какую я испытывала в тридцать, уже не для меня. В последнее время между мной и Жофре ничего не было, мы друг друга уже совсем не интересовали. Смотри-ка, раньше меня раздражало, что я не возбуждаю мужа, а теперь, наоборот, очень этому рада, потому что он оставил меня в покое. Потом случилась вся эта история… Не знаю, мне кажется, она меня здорово изменила. Теперь я на все смотрю другими глазами. Даже на Жофре. Он очень образованный, это верно, но только не в этих делах. И как только мне могло втемяшиться в голову, что он все на свете знает. Прости, мама, что думаю о таком в день твоих похорон, это оттого, что священник все говорит и говорит — не знаю, о чем, я не слушаю, потому что не могу сосредоточиться. А вот перестать плакать не могу, словно у меня в голове губка, насквозь пропитанная слезами. Да, я знаю, что бы ты мне сейчас сказала — то же, что и всегда, потому что ты вечно это говорила, когда я была маленькая. Тереза никогда не плакала, а я пускала слезу по любому поводу. Это наводит меня на мысль, что во мне слез больше, чем в ней. Ведь есть же люди, у которых в организме очень много жидкости, больше, чем у других, и ее надо выпускать, значит, если ты не потеешь, то приходится плакать. Я не потею и, наверное, от этого столько плачу. Как тебе моя теория? Да нет, я не жду, что ты мне ответишь, можешь спокойно лежать в своем лакированном гробу, а ведь еще год назад ты болтала без умолку, рта не закрывала, и ругалась со всеми, особенно с бедной Фуенсантой, боже, как ты с ней обходилась, — всю жизнь ей отравила, а сегодня, взгляни-ка, она сидит рядом со мной и плачет, она тоже из тех, у кого в теле много жидкости и кто не потеет. Видишь, как она тебя любила, мама, тебе должно быть стыдно за то, что ты с ней так обращалась, в какой-то момент мы с Терезой прямо не знали, как ее утешить. Я вовсе не хочу тебя ругать, прости. В последнее время тебе пришлось несладко: ты не могла говорить, ничего не слышала, не могла включиться в происходящее вокруг тебя, и это ты, в которой всегда было столько жизни. Наверное, такое наказание тебе послало небо — прислушайся к моим словам — за то, что ты так изводила Фуенсанту, и за то, что связалась с женатым мужчиной. Да знаю я, что бы ты сказала, если бы была в курсе моей истории. Но это совсем другое дело, мама, совсем другое, Виктор — мальчик неженатый, он всего лишь помолвлен, чувствуешь разницу? А про себя я тоже знаю, что поступила нехорошо, потому что замужем, но если у Жофре не встает — это же не моя вина. Так что наказание было послано тебе, мама, за то, что разрушила семью одним махом, не верю, что ты не отдавала отчет в своих поступках или не придавала им значения. И все-таки, даже замкнутая в своем тесном мирке, сидя в кресле в столовой, ты связала прекрасный свитер для Сандры… Свитер, который твоя внучка надела сегодня, и знаешь, что я ей сказала? Сандра, ты заживо сваришься в этой шерсти, потерпи, наденешь его зимой. Но она уперлась, девочку твой подарок поразил, даже потряс, и вот на дворе май, а она как ни в чем не бывало сидит в свитере из чистой шерсти. Слава богу, что она уже не больна, в больнице ее как следует подлечили, правда, докторша сказала: хорошенько следите за ней, сеньора, не то все, что мы сделали, пойдет прахом. У нее и в самом деле все в порядке, у нашей Сандры, и она стала такая хорошенькая. Худенькая, это верно, но уже не истощенная. Уверена, что она сможет родить мне внуков. Все-таки хорошо, когда врачи в какой-то момент остаются без работы. Сеньора, а ведь я вам говорила: мне кажется, вы никогда не умрете. Я часто вспоминаю тот день, когда вы лежали в столовой на полу, который я только что помыла, вы поскользнулись на мокрой плитке, и я боялась, не сломали ли вы себе чего-нибудь, но все обошлось, только настроение у вас было — хуже некуда, вы даже не позволили мне помочь вам встать, а я все упрашивала, потому как мыслимое ли дело подняться со сломанной ногой? А теперь вы лежите здесь, в этом гробу, вы, в ком было столько жизни. Ничего мы не значим в этом мире, Господи, ничего, у меня уже весь платок насквозь промок, наверное, стоило захватить с собой пачку бумажных платков, но я сказала себе: Фуенсанта, веди себя достойно и возьми этот платок с вышивкой, который подарил тебе перед смертью Альфонсо, потому что некрасиво являться на похороны с бумажными платками. Вот, тут еще есть сухое местечко, чтобы промокнуть глаза. Знайте, сеньора — теперь, когда вы умерли и не можете ругаться, — что я очень вас любила. Может, я вам не шибко нравилась, потому что, когда вы меня видели, лицо у вас становилось не слишком радостное, но должна сказать, что все те годы, что я провела рядом с вами, я старалась измениться, пыталась понравиться вам всеми возможными способами, помочь, как могла, и избавить вас от повседневных хлопот. И знаете что, сеньора, (ай, слезы так и хлынули из глаз, тут уже платок не поможет), когда впервые увидела вас сидящей в кресле в доме дочери, лишенной возможности говорить, то не смогла сдержать слез, мне еще сеньора Леонор дала тогда целую упаковку бумажных платков. Потому что, немая, это уже были не вы. Наверное, кто другой на моем месте и порадовался бы такому повороту (после всего, что я от вас выслушала), но я не злопамятна, можете быть спокойны, сеньора. После того, как вы опять упали, на кухне, в эти последние дни перед смертью, когда я приходила посидеть с вами по утрам, бедная сеньора Долорс, у меня было только одно желание — простить вас от всего сердца за все, что вы мне наговорили, за все эти неприятные слова, которые вы произносили, я уверена, не со зла, но все равно очень и очень обидные. Но я уже сказала, что простила вас от всей души, чтобы вы могли умереть в мире и покое, вы, конечно, не могли ничего слышать, но я уверена, что Господь учтет мое прощение, к тому же вы наверняка попросили бы его у меня, если б были в сознании. Я ждала этого в первые дни, когда вы еще могли писать записки и были в ясном уме, потому что на Страшном суде это ценится выше, только вы очень упрямая и не собирались этого делать до последнего, уж я-то знаю, а потом впали в забытье и стало уже поздно, так что я простила вас просто так, пусть вы меня об этом и не просили. Уверена, что наш милосердный Господь не станет придираться и возьмет вас к себе. Молитесь за меня, сеньора, потому что я знаю — вы гораздо лучше, чем старались казаться. А еще молитесь, чтобы я могла найти работу, потому что я просто не знаю, что делать, разве что ваши дочери помогут, хорошо бы побыстрее, а то я уже последние гроши проживаю, сеньора Долорс, но надо чуть-чуть обождать, прежде чем просить их об этом, поскольку они в трауре и не очень-то красиво вылезать со своей просьбой в такой момент. Молитесь за меня. Скажите Господу, что я всегда была доброй женщиной, хорошей супругой и матерью, да и хорошей помощницей по хозяйству — и вам, и другим. И помните, что я простила вас, не прося ничего взамен. Скажите об этом нашему доброму Господу, пожалуйста, вы ведь там рядом и уже видите его. И еще скажите ему, что я не держу ни на кого зла. Они думают, что могут вертеть нами, как угодно, только потому, что у них красивая задница, пышные буфера и молодость. Эта сучка совершенно выбила меня из колеи, что за идиотизм, только подумаю о ней — у меня встает. Я, конечно, пытаюсь отвлечься, рассматривая картинки в Интернете, только правда заключается в том, что я вижу эту девку перед собой и днем и ночью. Как же нам было хорошо вместе, не понимаю, с какой стати ей понадобилось искать кого-то другого. У меня, конечно, член не супер по размеру, но тоже ничего себе штучка, вполне убедительная. Ей вполне должно было хватать, но этим молоденьким подавай одни лишь сильные эмоции, вранье, когда говорят, что нынешнюю молодежь трудно чем-то поразить, что в женщине надо видеть человека, а не безмозглую курицу. Так что, знаешь ли, красавица, поди поищи себе негра, говорят, у них хозяйство очень большое, правда, не знаю, с чего бы это, но я посмотрел однажды в раздевалке спортзала, и даже в обычном состоянии он производил впечатление, явно больше моего. Ох, Долорс, не знаю, что вы там думаете, если слышите мои мысли, слава богу, что вы умерли окончательно и бесповоротно. Вообще, пора уже, потому что, по правде говоря, не знаю, сколько можно нянчиться с этим подобием живого человека, ведь вы были всего лишь видимостью человека, раз не могли ни говорить, ни слышать, — вообще ничего, только сидели целыми днями в углу столовой. Не подумайте, что я бессердечная скотина, но раз уж вы так хорошо разбирались в философии, то должны со мной согласиться: когда дела обстоят таким образом, лучше убраться из этого мира подобру-поздорову, нет смысла цепляться за жизнь, коли живешь как растение. Кроме того, в таком состоянии ты мешаешь жить другим… Послушайте, послушайте, я не хочу, чтобы меня неправильно поняли, я ни в коей мере не желаю сказать, что вы были тяжкой ношей для нас, человек всегда остается человеком, ясное дело, вы меня понимаете… Или — не понимаете, это все равно, с ума ты сошел, Жофре, — интересоваться, что думает мертвая старуха. Мертвая старуха — немая, глухая и к тому же слепая. Хотя нет, не слепая. Я воспользуюсь случаем, чтобы сказать вам, что не верю во все эти ваши увлечения философией и литературой. И никогда не верил, вот так. Когда Леонор, сияя от радости, сказала мне: моя мама — философ, она тайком от всех получила образование, я ничего не сказал, не желая ее разочаровывать, но подумал: что во всем этом может понять женщина, одно дело — получить диплом, другое — на самом деле разбираться в таких вещах, уважаемая сеньора. Должно быть, она получила какую-нибудь красивую бумажку с печатью, какие выдают в школах для женщин, и теперь горда и довольна собой. Вскоре она попыталась продемонстрировать, что все на свете знает, и устроила мне настоящий допрос, выясняя, почему я считаю то-то и то-то. Но обмануть меня ей не удалось, я собаку съел в таких делах. Вы, Долорс, как ваша дочь. Нет-нет, я говорю не о Леонор, я хорошо знаю цену этой бедняжке — увы, она мало на что пригодна, делает, что может, по дому, а когда ей выпал шанс проявить себя на работе, то и недели не продержалась в новой должности. Я имею в виду Терезу, которая после той нашей встречи, наполненной бурным, очень бурным сексом, сказала мне: все, хватит, я — лесбиянка, мне хотелось попробовать проделать это с мужчиной, но теперь я вижу, что это не мое. Какой стыд, какое унижение! А потом она вообще не прореагировала, когда я затеял роман с ее сестрицей. Только сказала: если хочешь заполучить Леонор, не рассказывай ей о нас, а то и с ней у тебя ничего не получится. А я-то думал, она влюблена в меня… У меня та история до сих пор не выходит из головы, и знаете, что я вам скажу? Что Тереза без ума в меня влюбилась, но заставила поверить, что она лесбиянка, потому что не хотела стоять между мной и своей сестрой, к которой относилась с нежностью. Но я-то видел, как она на меня смотрит. И до сих пор все еще меня любит, поэтому и не разговаривала столько лет. А в последнее время опять начала обхаживать, потому что надеется затащить в постель. Теперь, когда ей под шестьдесят? Ну-ну, может, пора утихомирить свои инстинкты, это же смешно, в твоем-то возрасте. Кстати, об инстинктах. Да, Моника, здорово ты меня надула. Как же меня бесит, когда Сандра начинает всем рассказывать, что ты связалась с преподавателем математики. Да что такого нашла она у этого математика, чего нет у меня? А тут еще оказывается, что сын у меня — «голубой». Везет мне, однако. Долорс, подожди, я скоро приду. Не волнуйся, медлить не буду, я уже ощущаю себя гораздо больше там, чем здесь. Как там, по ту сторону? Поскольку мы с тобой подруги, мне ты можешь рассказать, так я хоть точно узнаю, что меня ждет. Ты-то, должно быть, встретилась со своим Антони, которого любила всю жизнь. Знаешь что, Долорс, ты — самый верный человек из всех, кого я только встречала в жизни. Верный своим убеждениям, своим принципам и тем, кого любишь. Тогда, после замужества, ты сказала мне: я совершила самую большую ошибку в своей жизни, ты помнишь? До тех пор пока ты вновь не встретила Антони, ты жила словно во сне, это была не ты, твоя жизнь превратилась в бесконечные заботы о детях, муже и доме. Мне ужасно не хотелось покидать тебя, я видела, что ты остаешься совершенно одна, да, вокруг тебя крутилось много народу, однако по сути ты была одинока, дорогая подруга. Мой муж радовался, что у меня есть работа, да и деньги никогда не лишние, но, когда родился ребенок, у меня просто не осталось выхода, хотя сердце разрывалось при мысли, что я тебя бросаю… Я думаю, ты не совершила никакой ошибки. И сделала то, что должна была сделать. Потому что все происходит не просто так, и, может быть, если бы вы официально поженились, ваш бурный роман закончился бы таким же быстрым разрывом. Может, вы не смогли бы договориться между собой и уже на второй день начали швыряться друг в друга тарелками. Вы с Антони оба — свободолюбивые натуры, вам необходима любовь на расстоянии. Так вы ее сохранили и сделали вечной. Поэтому я и радовалась, когда ты сказала, что опять встретила его. Ты заставила меня поклясться, что я никогда не скажу Терезе, кто ее настоящий отец. И что Антони тоже ничего не расскажу. Что ж, я сдержала слово и буду и дальше молчать, хоть и ты, и Антони, вы оба умерли, да и с чего вдруг мне теперь вылезать с этой историей. В конце концов, что за важность — быть ребенком того, а не этого человека, ведь твои настоящие родители — те, кто тебя растил, кормил, встречал из школы, волновался, если ты не приходил домой вовремя. Никогда не забуду, как ты на меня смотрела, после того как убила Эдуарда. Я не знала, что это твоих рук дело, пока ты не взглянула мне в глаза. Вот тут я все поняла. Твой взгляд всегда говорил лучше любых слов, Долорс. Я знаю, ты раскаялась в том, что совершила, но знаю и еще кое-что: ты сделала это потому, что долгие годы жила рядом с человеком, которого терпеть не могла, который превратил твою жизнь в какой-то сон наяву, в кошмарный сон, который задавил все твои истинные чувства. И когда ты наконец проснулась, ты сама ужаснулась: да как же ты могла протянуть столько времени рядом с ним. Не думаю, что нужно было его убивать, но и ярлык убийцы на тебя вешать не собираюсь. Я не считаю твой поступок правильным, но понять тебя могу. Ты ничего не делала просто так, да и вообще, я уже это говорила, на свете ничего просто так не делается. Если честно, смерть Эдуарда стала для всех лучшим выходом. Потом пришло время наших встреч и разговоров раз в неделю за чашкой горячего шоколада. Помню, ты пила его с таким видом, будто совершаешь самый большой грех в мире. Мне сказали, что и в последний раз ты упала из-за шоколада, да так уже и не оправилась. Ты всегда повторяла, что не в силах устоять против шоколадного соблазна. Надеюсь, на небе найдется кладовка, битком набитая твоим любимым лакомством. Если небеса — это и вправду лучшее, что нас ждет, то ты встретишь там своего Антони с чашкой горячего шоколада. Приятного аппетита, Долорс. Приятного аппетита. Каждый раз, как вижу гроб, задаюсь вопросом, что происходит с душой того, кто в нем лежит. Или с его духом. Ну, в общем, с тем, что не умирает. У тех, кто верит в Бога, все просто: душа улетает на небо и обретает там вечное блаженство. Но я в это не верю и никогда не верила, ты знаешь, и поэтому думаю, что ты вся — в этом гробу, что вместе с тобой умер и дух, так что похоронят тебя полностью, так сказать, целиком. Я сижу в первом ряду и думаю, что теперь, когда смерть снова пришла в нашу семью, следующей (теоретически) должна стать я, но, пожалуй, я не стану торопиться и десяток-другой лет подожду. Я рада, что ты умерла, мама. Рада, потому что в последние дни ты очень страдала, задыхалась, то и дело впадала в забытье и от тебя прежней не осталось ничего. Я думаю, мама, что ты унесла с собой кучу секретов. Тех самых, которые делали тебя особенным человеком, не похожим на других. Ты была большей феминисткой, чем многие мои товарищи по партии. Поистине неукротимой. Я имею в виду не только историю с моим отцом, про которого я узнала на свадьбе Леонор и совершенно растерялась. Антони немного выпил, и у него развязался язык. Он был рад, что познакомился со мной и с Леонор, ему хотелось поговорить, но Леонор ушла, а я — осталась, потому что находила твоего друга интересным человеком, меня к нему тянуло, непонятно почему, видимо, было в нем что-то такое притягательное. Мы остались вдвоем с Эли, которая тоже приехала на свадьбу, потому что мы с ней уже жили одной семьей. Антони болтал без удержу: рассказывал, как вы с ним познакомились — я сидела с разинутым ртом, потому что ничего про это не знала, — о фабрике, о ваших отношениях, а я все думала, как же так случилось, что мама никогда не говорила об этом, но не стала задавать никаких вопросов и просто слушала. А Эли сидела рядом со мной. Так вот, Антони сказал, что потом вы расстались, потому что мама вышла замуж за Эдуарда, в один день порвала с ним и очертя голову ринулась под венец с другим, и трех месяцев не прошло, сказала, будто больше его не любит, но это была неправда, я знаю, это была неправда, твердил Антони. Потом опрокинул еще один бокал шампанского и произнес: я никогда с ней это не обсуждал, Долорс не разрешила, она только сказала, что совершила ошибку — и все. И снова налил себе шампанского. Тут у меня в голове части головоломки стали складываться в цельную картинку. Не сразу, а когда я вернулась в Мадрид и мы с Эли начали размышлять. Я подсчитала и сделала тот единственный вывод, мама, который все объяснял. Эли тогда посмотрела на меня и сказала, что это похоже на правду, потому что все сходится. Мой отец и понятия не имел, что я его дочь. Я подумала, что в разговоре с ним ты, скорее всего, уменьшила мой возраст на год. Или хотя бы на несколько месяцев. И у меня был другой отец, которого я не любила и, что еще хуже, который не любил меня. Абсолютно. Теперь-то мне ясно почему, и еще я поняла: ты совершила настоящее самопожертвование, выйдя замуж за человека, которого не любила, только ради меня. Чтобы отблагодарить тебя, я пообещала не выдавать твой секрет, и то же самое обещала Эли. Она спросила, почему я не хочу поговорить с тобой. Я ответила, что, как мне кажется, ты предпочитаешь, чтобы я ничего не знала об этой истории. Что хочешь, чтобы все оставалось так, как есть. И что я должна уважать твое право на молчание. Я не испытывала никаких особых чувств к Антони, но, наверное, могла бы его полюбить, думаю, он был бы хорошим отцом, это я поняла сразу, как только с ним познакомилась. Ладно, похоже, я тут слишком разболтался, не говори Долорс, что я тут столько всего нарассказывал, — так он закончил свой полупьяный монолог. Я была в шоке и поэтому испуганно сказала: конечно, не скажу. Есть вещи, о которых только подозреваешь, а есть такие, что сразу видны насквозь, настолько они прозрачны. То, что Жофре — настоящий сукин сын, я поняла сразу, но было поздно, потому что Леонор уже втрескалась в него без памяти, и не стоило настраивать ее против него. Ты ведь не знаешь, мама, что, хоть я и лесбиянка, меня угораздило связаться с этим типом, сама не знаю, как это вышло, наверное, из-за того, что он слыл интеллектуалом, а они тогда были в моде, так что после пары-другой сигарет с травкой мы оказались на диване у меня дома и вытворяли такие вещи, которых я давным-давно не делала с мужчинами. После чего Жофре сообщил, что я женщина его мечты, и мне пришлось возразить, что это невозможно, что я люблю только женщин, а сегодняшние игры — это всего лишь идиотский эксперимент, только он мне не поверил и решил использовать Леонор, чтобы вызвать во мне ревность. Когда я это обнаружила, девочка уже была от этого типа без ума — потому что моя сестрица не видит дальше собственного носа — и смотрела на него с обожанием. Я просила оставить ее в покое, а в ответ услышала: ни за что, пока я к нему не вернусь. Вот тогда я малодушно попросила товарищей по партии направить меня в Мадрид. Я не хотела стать свидетельницей того, как будут развиваться их отношения, пока он ее не бросит, но, к моему величайшему удивлению, Жофре не сделал этого, потому что отлично раскусил характер Леонор и понял, что другой такой дурочки ему не найти. Стало быть, я предупредила твоего будущего зятя, чтобы он помалкивал о том, что было между нами, потому что, кроме всего прочего, не хочу, чтобы бедная Леонор поняла, что он получил ее всего лишь в качестве утешительного приза. Еще я сказала Жофре, что если он не послушает моего совета, то добьется одного: сестра разругается и с ним, и со мной, потому что она не уверена в себе и ревнива. Видишь, мама, у всех у нас свои секреты. Секреты, за которые мы цепляемся, как за спасательный круг, чтобы не утонуть в бурной реке жизни. Секреты вроде моего или вашего с Антони, который ты надеялась унести с собой в могилу. Уверена, что ты прихватила еще парочку-другую тайн, потому что в последнее время подозрительно много смеялась. Поди узнай теперь, из-за чего! Я хотел бы не плакать, бабуля, потому что знаю — тебе бы это не понравилось, ведь ты так меня любила, и тебя расстроило бы, что я плачу. Достаточно того моря слез, что наплакали мама, Сандра и Фуенсанта, хорошо бы сейчас иметь под рукой ту пачку бумажных платков, что лежит в столовой. К концу похорон там точно не осталось бы ни одного. Я хотел бы не плакать, потому что в последние дни перед смертью ты то и дело смеялась, и я думаю, тебе больше понравилось бы, если бы я тоже смеялся. Еще тебе нравилось, когда я разговаривал с тобой о коте — надо же, как он тебя околдовал, прямо удивительно, когда я рассказал об этом сокурсникам, они просто обалдели. И сказали, что это ненормально, когда восьмидесятипятилетняя старуха одержима виртуальным котом, которого все друг другу посылают по «мылу», а я ответил, что у тебя ярко выраженные способности к информатике и ты наверняка научилась бы обращаться с компьютером, если б поставила перед собой такую цель, потому что ты, бабушка, очень умная и образованная. И я пытался тебя научить, бабуля, Бог тому свидетель, но ты не захотела, поскольку влюбилась в этого несчастного кота. Что поделаешь! Да и в любом случае сейчас поздно об этом говорить. Я не видел до этого ни одной смерти и, надеюсь, следующую увижу еще не скоро. Конечно, я прекрасно понимаю, что смерть — естественное завершение жизни, что одно неизбежно связано с другим, что все мы умрем, и все такое, но в тот момент у меня душа замерла, уж ты мне поверь. Я не плакал. И мама, которая обычно пускает слезу по любому поводу, тоже не плакала. Все произошло так необычно — мы были с ней вдвоем в комнате — и совершенно неожиданно, за час до этого дыхание у тебя вдруг изменилось, а потом наступило мгновение, когда ты словно сознательно решила, что это будет твой последний вздох. Ты взглянула на стену, словно прикидывала расстояние до нее от кровати, чтобы перебраться туда, потом широко раскрыла глаза, втянула в себя воздух и… все. Все было кончено. Мы с мамой молча смотрели на тебя, ожидая какого-нибудь знака, который свидетельствовал бы, что ты еще жива. Напрасно. Глаза у тебя были открыты и казались стеклянными или как у восковых фигур. Я подошел и закрыл их. Я плакал вечером, это верно, в объятиях Дани. Я знал, что дома не могу себе это позволить, потому что там я опора семьи, ведь от отца толку мало, мой отец — раздолбай, не способный взять на себя ответственность в сложной ситуации. Кроме того, бабушка, вы никогда не испытывали друг к другу особой симпатии, это было видно по твоему взгляду. В детстве меня задевала такая твоя манера смотреть, тем более что ты не говорила, что при этом думаешь. А я, как все дети, обожал отца. Довольно долго. Пока не обнаружил, кто он такой на самом деле. У меня внезапно раскрылись глаза — в тот день, когда я случайно обнаружил в компьютере адрес веб-страницы, который он забыл стереть из памяти машины, — страницы со всеми его данными. Я почувствовал, что мне надо на несколько дней уехать из дому, чтобы прийти в себя и все осмыслить. Я сказал, что еду в гости к своему приятелю, но на самом деле все это время провел один. Мне требовалось все обдумать, потому что я не знал ни что теперь делать, ни что говорить, ни как действовать. Эта интернет-страница, дорогая бабушка, оказалась забита детской порнографией. Фотографии девочек двенадцати — четырнадцати лет, младше Сандры, обнаженных, позволяющих мужчинам в возрасте моего отца проделывать над собой немыслимые вещи. Обнаружить, что твой отец — педофил, не слишком приятно. Эти два дня стали для меня кошмаром. Тогда я точно нарыдался досыта. В то время я еще не познакомился с Дани, меня некому было утешить, как он это умеет, да и в своих пристрастиях я еще толком не разобрался. Мне было очень плохо, и, хотя я никогда не отличался бунтарским духом, в голове у меня роились планы разоблачения отца, после чего я собирался либо уйти из дому, либо, наоборот, устроить грандиозный скандал и потребовать, чтобы убирался он. И знаешь что? Я не сделал ни того, ни другого, ни третьего. А решил вернуться домой и попробовать вытащить Сандру из этой бездонной ямы, именуемой моей семьей. Я решил помогать ей, чем могу, без лишнего шума, втихомолку, чтобы не перепугать девочку. Это случилось год назад. Но ничего у меня не вышло. Мне страшно, бабушка. Дани очень любит меня, и он замечательный, однако я сознаю, что все может перемениться со дня на день, и просто не представляю, что буду делать без него, он — моя опора, как сам я — опора для моей семьи. Теперь, когда тебя больше нет, я остался один. Мама бродит как неприкаянная и ничего уже от жизни не ждет. От отца, понятно, тоже никакого толка. А бедную Сандру затянуло в порочный круг, из которого она не в состоянии выбраться. Знаешь почему? Потому что все вокруг уверены, будто с ней полный порядок. Все, кроме меня, я-то ее знаю, сестричка всего лишь притворяется. Я сказал Дани, что надо немного подождать, что мы съедемся, когда Сандру положат в больницу. Но потом, когда ее выписали, оказалось, что, кроме меня, о ней некому позаботиться. Я снова отложил переезд. Дани отнесся к моему решению с пониманием. Теперь я не знаю, что делать. Я не хочу потерять Дани только потому, что чувствую свою ответственность за подростка, у которого, можно сказать, нет родителей. Я люблю Сандру так, как никого на свете, она такая хрупкая… Сегодня сестра надела твой свитер, чтобы закрыть руки и не демонстрировать обвисшую кожу. Ей все равно, что она будет вся мокрая, главное — скрыть от чужих глаз правду о своем истощении, физическом и моральном. Я должен принять решение, бабуля. Надеюсь, ты мне поможешь — оттуда, где ты сейчас. Я вижу, что жизнь вывела меня на развилку дорог, ведущих в разные стороны. И, хочешь ты того или нет, надо выбрать одну из них. Уверен — ты знаешь, о чем я говорю. Я не хотела смотреть на тебя мертвую. И теперь, когда я вижу этот гроб посреди церкви, мне трудно поверить, что там внутри — ты. Господи, как тошнит, и как это странно — умирать, постепенно перестать двигаться, говорить, существовать и превратиться в ничто. Я никогда об этом не думала, а сейчас, когда ты умерла, такие мысли приходят в голову. Мне не терпелось поскорее стать совершеннолетней, а тут вдруг подумалось, что я не хочу, чтобы мне исполнилось восемнадцать, потому что ведь все мы умрем. Да-да, чем старше мы становимся, тем больше шансов умереть. Не то чтобы раньше я этого не знала, — конечно, знала, но это представлялось таким далеким. А теперь внезапно стало очень близким. Меня это беспокоит, потому что я не хочу умирать. Мне страшно. Очень страшно. Несмотря на это, нужно подумать и о другом. Я должна все уладить и объяснить домашним и врачам. Врачи хотят, чтобы я растолстела, как свинья, которую готовят на убой. Они просто умирают от зависти, потому что им не шестнадцать лет и уже никогда столько не будет. Но поскольку мне еще нет восемнадцати, то я не имею права делать, что хочу, а потому не могла отказаться от еды, когда меня засунули в эту больницу, лишив связи с миром: не давали карандаш и бумагу, если я не ела, не разрешали звонить, пока я снова не запихивала в себя бог знает что. Просто банда шантажистов. Жауме говорил, что у меня красивые линии тела, но потом все равно бросил и связался с другой, более худой, а я, внимательно посмотрев в зеркало, обнаружила, что действительно жирная, просто ужас какой-то. Сейчас все изменилось, и меня скоро раздует, как бурдюк. Микел говорит, что со мной все в порядке и чтобы я перестала приставать к нему с этими вопросами, будет лучше, если я займусь делом. Каким? Пирсингом. Сделай пирсинг в языке, давай, сделай, вот ведь упертый, прямо помешан на этом пирсинге, ну, я согласилась и устроила все так, что мама за него заплатила, чтобы я молчала об одной вещи. Так вот, после одного длинного поцелуя — очень длинного, во время которого он играл с моей сережкой, Микел сказал: а теперь давай отсоси мне. Я сперва не поняла, пока он не расстегнул ширинку. Я сначала прямо замерла, а потом, рассердившись, сказала: эй, я тебе не какая-нибудь проститутка, парень, но он возразил, что в этом нет ничего особенного, сейчас все девчонки делают это, и что, раз мне стремно, так он поищет себе другую, более сговорчивую. Короче, в конце концов я согласилась. Это, конечно, немного противно, но в принципе не так уж плохо, хотя я никому из подруг не расскажу, никогда, потому что очень стыдно. Только тебе вот рассказала, потому что ты все равно уже умерла. Но что мне действительно нравится, бабушка, если хочешь знать правду, так это обычная романтика: чтобы мой парень обнял меня прямо посреди улицы и поцеловал при всех. Мне нравится чувствовать, что у меня есть парень, что он мой и больше ничей и что он меня любит. Мне нравится мечтать, как мы поженимся и как у нас будут дом и дети. Надеюсь, с Микелом так и будет, надеюсь, он не бросит меня, когда узнает, что его ждет. Конечно, мне не хочется перед ним притворяться, мне это немножко мешает, но что делать, нельзя получить все сразу, да к тому же бывают такие моменты, когда на первый план выходят другие вещи, гораздо более важные. Так что признаюсь, я продолжаю держать свое тело в узде, хотя с каждым днем это становится все труднее, родители и Марти все время начеку, следят за тем, чтобы я ела и потом не неслась сломя голову в туалет. И страшно сердятся, когда я все-таки делаю это, но я не могу по-другому, бабушка, меня тошнит и — р-р-раз — выворачивает наизнанку. А они заставляют меня есть все больше и больше и при этом радуются, потому что просто одержимы идеей сделать меня толстой. Вот так все и идет: они кормят, а меня тошнит и рвет. Мне не нравится, как на меня смотрит Марти. Он мне не доверяет. Брат очень любит меня, и я его тоже, но у меня своя жизнь. Жалко, что он гей и что он мой брат, потому что я бы вышла за него, он самый лучший парень на свете. Но я обрадовалась, когда он сказал, что собирается перейти жить к Дани, тогда он уже не будет так следить за мной. А теперь оказалось, что он не уходит, все отменяется, наверное, они поругались. Такой день, как этот, всех вынуждает говорить правду. Кстати, бабушка, большое спасибо за свитер. Меня очень растрогало то, что ты вязала его в последние дни своей жизни. Правда. Кроме того, он очень пригодился мне сегодня, это отличный предлог, чтобы спрятать от всех руки, ведь, судя по тому, как на меня смотрят дома, ясно, что все еще считают меня слишком тощей. Конечно, я надела его, чтобы сделать тебе приятное, ну и заодно для того, чтобы избавить себя от комментариев и замечаний родни и знакомых, типа: ты слишком худенькая, детка, тебе надо получше кушать, просто помешались все на этой еде. Если б они знали… Он очень красивый, твой свитер, у тебя отличный вкус, бабушка. Правда, вырез узковат. И еще он мне чуточку великоват. В обычных обстоятельствах я бы его не надела, потому что он меня полнит. Но ты не огорчайся: когда станет заметно, он будет мне как раз впору.      Барселона — Кантунигрос      февраль — август 2005 г. notes Примечания 1 Образ жизни (лат.). 2 Здесь: как того требуют приличия (фр.). 3 Район в Барселоне. 4 Холм в Барселоне, где расположен парк аттракционов. 5 Опора (англ.). 6 В. Шекспир. Макбет. (Пер. С. Соловьева.) 7 Слоеные булочки. 8 На месте преступления (лат.). 9 Раз жизнь есть только сновиденье, а сновиденья только сны (исп.). Цитата из драмы Кальдерона «Жизнь есть сон». (Перевод К. Бальмонта.) 10 Католическая организация, объединяющая в своих рядах священников и мирян.